Она взяла её, шепча слова благодарности, и просунула голову в шнурок. Теперь косточка вновь обрела свое прежнее место на шее Кару.

— Я принес еще кое-что, — сказал Акива, выкладывая на стол сумку с ее ножами в форме полумесяца. — Они тебе понадобятся.

Это прозвучало жестко, почти как угроза. Кару просто стояла на месте, едва сдерживая слезы.

— Ты все еще хочешь узнать, кем являешься? — спросил Акива. Он даже не смотрел на нее, просто мимо, в никуда.

— Конечно хочу, — ответила она, хотя в этот момент думала совсем не об этом. Сейчас ей хотелось вернуться назад во времени, в Прагу, когда она с уверенностью, которая будила в ней одновременно чувство огромного возбуждения и глубокого покоя, верила, что Акива возвращался ради нее из темной ночи, поглотившей его душу. Теперь же казалось, что внутри него вновь все умерло. И из-за этого, вернувшаяся к ней косточка и то, что она вот-вот узнает ответ на вопрос, волновавший ее всю жизнь, не приносили ей радости. Внутри нее тоже все умерло.

— Что произошло? — спросила она. — С другими?

Он проигнорировал вопрос.

— Тут есть место, куда бы мы могли уйти?

— Уйти?

Акива указал на толпу на площади: торговцев, выстраивающих пирамиды из апельсинов, туристов, вооруженных фотоаппаратами и свертками с сувенирами.

— Тебе захочется услышать это в одиночестве, — сказал он.

— Что… что такое ты должен мне сказать?

— Я не собираюсь тебе ничего рассказывать.

Всё это время, Акива так и смотрел мимо неё, отчего она чувствовала себя неким размытым пятном. Но теперь он сфокусировал взгляд на ней. Она увидела блеск его глаз, словно лучики солнца проникают сквозь топаз, и прежде чем он снова успел отвести взгляд, Кару заметила в их глубине тоску, такую глубокую, что больно было смотреть. У неё екнуло сердце.

— Мы сломаем косточку, — сказал он.

Как только она обо всем узнает, то тут же возненавидит его. Акива старался подготовить себя к тому, какими глазами она будет смотреть на него, когда всё поймет. На площади, он долго наблюдал за ней, прежде чем Кару подняла глаза. Он видел, как переменилось выражение ее лица при виде него — от тревоги и отчаяния… к свету. Как будто бы она излучала свет, и он обливал его и обжигал.

В это мгновенье у него появилось все, чего он не заслуживал и никогда не мог иметь. Все, чего ему хотелось сейчас — прижать ее к себе, запутаться пальцами в ее волосах, струящимся по плечам, потеряться в ее нежной хрупкости.

Он помнил историю, которую когда-то ему поведала Мадригал. Это была человеческая история о големе. Это было существо, вылепленное из глины и оживленное при помощи начертанного на его лбу символа алеф. Алеф была первой буквой атавистического алфавита людей и первой буквой в слове, по-еврейски означавшем "правда". Эта буква символизировала начало. Глядя, как Кару поднимается на ноги, окруженная сиянием своих лазурных волос, в кружевном платье цвета мандаринов, с нитью серебряных бус на шее и с выражением радости, облегчения и… любви на прекрасном лице, Акива понял, что она и есть его алеф, его правда и начало. Его душа.

Его крылья заныли от желания забиться и разом понестись к ней, но вместо этого он пошел, медленно и тяжело. И то, как по мере его приближения из нее уходил свет, колебание и надежда в ее голосе, все это капля за каплей убивало его. Но так было лучше. Если он сдастся и позволит себе обрести желаемое, то она будет ненавидеть его даже больше, как только узнает, кем на самом деле он был. Поэтому он держался отстранено, с мукой готовясь к неизбежному.

— Сломаем её? — Переспросила Кару, удивленно глядя на косточку. — Бримстоун бы никогда…

— Она была не его, — сказал Акива. — Она никогда не принадлежала ему. Он просто хранил ее. Для тебя.

Он так и не нашел в себе сил бросить ее в море. Одно то, что он позволил себе размышлять о таком, наполняло его презрением к самому себе — это было еще одним доказательством того, что он был недостоин ее. Она заслуживает узнать обо всем и, если он был прав по поводу косточки, это случится очень скоро.

Кару, похоже, ощутила всю важность момента.

— Акива, — прошептала она. — Что это?

И когда она взглянула на него своими черными, как у птиц, глазами, испуганными и умоляющими, ему пришлось отвернуться, такой сильной была его тоска. Не прикоснуться к ней было просто невыносимо.

Наверное, всё могло бы пойти между ними неправильно, по ложному пути, но Кару всё видела и всё чувствовала — тоску Акивы, которая перекликалась с её собственной, поселившейся в глубине её души. И когда он отвернулся, ей невыносимо захотелось дотронуться до него.

Кару протянула свою руку, одетую в перчатку, и мягко взяла его за руку. А потом развернула его к себе. Она подошла ближе, запрокинула голову, чтобы взглянуть на него, и взяла за другую руку.

— Акива, — пробормотала она тихо, но пылко. В ее голосе не было страха. — Что это? — Ее пальцы пробежали но нему, по его окаменевшим рукам, плечам, вверх к его горлу, к подбородку, и вот они, такие мягкие, уже на его губах. Она почувствовала, как они дрожат. — Акива, — повторила она. — Акива. Акива. — Словно просила бросить это, перестать притворяться.

И он опустил голову, прижавшись к ней лицом. Его руки обняли ее, прижали к себе. Кару и Акива зажглись, словно две спички, чиркнувшие друг о друга. Вздохнув, она расслабилась, растворяясь в нем. Она чувствовала шероховатость щетины на его горле, прижавшись к ней щекой, а он шелковую гладкость ее волос. Они еще долго стояли так, не произнося ни слова, но их кровь, и бабочки неистово бушевали в них, танцуя и напевая песнь ликования, синхронно, нота в ноту.