Нет на российской земле тишины и покоя, нет предела горю и страданиям человеческим и будет ли тому конец?

Иногда Болотников задумывался: возьмет он Москву, сядет на царство Димитрий, но наступит ли мир и благодать, согласятся ли князья и бояре, чтобы наделил Дмитрий крестьян землей, а холопов волей? И тогда Иван Исаевич сам себя спрашивал: «Как быть?»

Октябрь задождил. Прижухлая от первых ранних морозов трава печально прильнула к набрякшей земле. Лист опал, а мокрые ели опустили долу тяжелые лапы.

Потемневшие бревенчатые избы, крытые сгнившей соломой, оголили небу ребра-стропила. Избы смотрят на мир подслеповатыми, затянутыми бычьими пузырями оконцами.

Малолюдны деревни. От боярского и дворянского притеснения какой народ в бегах, какой в войско крестьянское подался.

В Москву сгоняли даточных и посошных да разный иной служилый люд. Царь торопил. Иван Шуйский с воеводами не выстояли, болотниковцы над Серпуховом нависли.

На думе бояре в один голос требовали скорее послать воеводой Скопин-Шуйского. Хоть и молод, да мудр. О том же и патриарх твердил. Василий Шуйский бодрился, однако голос выдавал, дрожал от волнения.

— Мыслимо ли, бояре, у Ивашки Болотникова шестьдесят тыщ воров скопилось да сорок у Пашкова. — И тут же обратил лик на Скопина: — На тебя, князь Михайло Васильевич, надежда, — вытер слезящиеся глазки.

Старый Мстиславский дышал, как рыба без воды. Голицын вздохнул и, притопнув каблуком, выкрикнул:

— Позор! Нещадно карать холопов!

Василий Шуйский сказал:

— Казанский воевода уведомляет, на Волге бунтовщики Свияжск захватили, воеводу Смольянинова убили. Инородцы ордой сколачиваются, по всему видать, у Арзамаса и Нижнего жди мятежников. В Астрахани боярин-воевода Ивашка Хворостинин заворовался, заодно с разбойниками. Подобно змее, впадает измена в княжеские души. Кое-кто из бояр на милость черни уповает. Не от Шуйского-царя отрекаются они, а от рода древнего, Рюриковичей. Чего добиваются мятежники? Я же мира ищу.

Вернувшийся недавно от войска боярин Михайло Нагой к князю Черкасскому голову поворотил, затрясся в смешке:

— Соловьем-соловушкой заливается, овцой прикидывается, а сам волк истый.

Черкасский, не поймешь, одобряет, нет ли слова Нагого, просипел:

— Князья рознь тянут, — слепил ладони на торце посоха. — Восстал князь на князя, холопу во злорадство.

Тут Туренин завопил на всю Грановитую:

— Скопин Михайло, изведи гиль!

Нагой не преминул позлословить:

— Наказует, а из рук главного разбойника живота принял.

Туренин расслышал, вскипел:

— Нагие, известно, с ворами повязаны, самозванца за царевича признавали. Уж не потому ли ты, Михайло, от боя с Ивашкой Болотниковым увильнул?

Патриарх Гермоген посохом пристукнул:

— В годину тяжкую именем Господним взываю я, князья и бояре, к ладу и согласию! — Поднял крест, осенил Скопин-Шуйского. — Благословляю, сын, и да дарует тебе Всевышний победу!

Астрахань провожала Илейку, весь город высыпал на берег. Мыслимо ли, тысячи четыре мужиков уходило. Прогуляв добытки у кызылбашских и русских купцов богатый дуван, гулящая вольница пустилась искать новой удачи. Похвалялись спьяну:

— Тряхнем бояр на Москве!

— Озолотим, молодки-красавицы!

Причитали, голосили бабы, ну чего удумали, проклятые, от семей бегать. А мужики ржут, зубы скалят:

— Астраханских девок на московских сменяем, боярыни-сударыни пышнотелые!

— Бабоньки, ай бабоньки, уморили! Мой-то… одно название мужик, только и того, что спать да храпеть, а туда же, боярыню ему!

— Посадим на царство нашего Петра Федоровича, сто лет ему жить! — хрипло орал гулевой.

Бойкая на язык бабенка с наведенными сурьмой бровями сунула ему под нос кукиш:

— Тля твой царь! Илейко он, казак поганый!

— Кнута захотела? — напустился на бабенку гулевой.

— Ах ты, кобель подзаборный, уже грозишь?

— Так его, Лизавета!

А Лизавета, подбоченясь, подступила к мужику:

— Бабы, скидавай ему штаны!

— Держи его, Лизка!

Гулевого что ветром сдуло. Народ хохочет, слезы утирает. В сопровождении воеводы Хворостинина показался Илейко. Соболиная шапка лихо сбита набекрень, поверх дорогого наряда шуба меховая. Лик у Горчакова смугл, цыгановат, нос крупный, мясистый, глаза играют хитро. От хмельного обеда раскраснелся.

Народ притих. Качнул Илейко серьгой:

— Люди, на даря Ваську Шуйского иду. Он мне по праву надлежащий престол захватил!

Воевода Хворостинин едва смех сдерживал — эко врет бродяга! Рад воевода: с Илейкой из города всякий смутный сброд уберется. Авось сгинут навеки. Вслух же спросил:

— Попадешь на Дон по погоде?

— Успею. Нам на перевозке не замешкаться. А ты, князь, бабам нашим обид не чини, ворочусь, я с тебя шкуру спущу. Помни, моим воеводой в Астрахани оставляю.