Теперь поднял Варкадин на восстание против Шуйского горных и луговых черемисов, целовали крест Дмитрию, но когда воевода Вяземский попытался собирать по улусам ясак, Варкадин со старшинами явился к нему:

— Бачка князь, царь Василий мало-мало шкуру драл, плохой Васка. Ай-ай, врешь ты, бачка, на царя Дмитрия, тебе шкуру давай. Уходи, улусом просим.

Озлился Вяземский. Поучить бы подлый народец, посечь старшин батогами, да слишком многочисленная орда у Варкадина. И велел воевода литовцам отходить к Юрьевцу, а Варкадин повел орду на Царевококшайск.

Из Нижнего Новгорода вдогон ей бросился отряд дворянской конницы, но ввязываться в сражение не стал. Казанские стрельцы ходили против мурз под Свияжск, но в первом же бою, когда на них с воем и визгом понеслась конная лава, отступили к Казани.

От Ладоги потянули на Новгород холодные ветры. Они будоражили воду Волхова и Ильменя, свистели по-разбойному под стрехами.

Велев подседлать коня, Скопин-Шуйский, в шубе и собольей шапке, руки в теплых рукавицах, подъехал к берегу Ильменя. С высоты седла долго смотрел, как почернело озеро, ежилось сердито. Скоро закуют морозы воды Ильменя и Волхова в ледяной панцирь, завалит снег город.

А в Выборге переговоры идут нелегко. Афанасий Иванов весточку подал: свейские послы упрямы, требуют многое, но стольник Головин и он, дьяк, держатся упорно и лишнего королю Карлу не передадут.

Скопин-Шуйский поднял голову. С севера тянулись синие снеговые тучи. Вдали, сразу же за Новгородом, начинался лес. Вспомнилось, как прежде в пору снегопадов часто перебирался жить в загородную вотчину и вместе с егерем ходили в лес поднимать из берлог спящих медведей. Риск увлекал князя Михайлу…

Каждодневные заботы вытеснили приятные воспоминания. Вчера тайно побывал у него человек из Пскова, принес письмо от псковского игумена; Сообщал он, что большие люди Пскова готовы повиниться царю Василию, но остерегаются черни и стрельцов. Обещал игумен с большими людьми, что если Скопин-Шуйский снова подступит к Пскову, то они откроют ему ворота.

Князь Михайло Васильевич понимал: нельзя идти к Москве, оставив позади мятежный Псков. И он отписал игумену, что как дождется свеев, так и явится к псковичам, покарает стрельцов и чернь, присягнувших самозванцу.

На Покрову улетели последние журавли. Курлыча в высоком небе, они тянулись к югу, в далекие теплые края.

Тоскливо смотрел им вслед Андрейка. Припомнилось сиротское детство, как за краюшку хлеба потешал народ на торгу: босоногий, в изорванных портах, пел, пританцовывая:

И маманя Груня,

И папаня Груня…

Попался нищий паренек на глаза Болотникову, и тот пригрел его, одел, обул, отца родного заменил…

Мысленно перенесся Андрейка в осажденную Тулу. Враги вокруг города. Сколько их? Все царское воинство собралось! Но Тулу им бы взять, кабы не перекрыли Упу и не затопили город…

Вспомнилось, как провожал Андрейку с Тимошей Иван Исаевич, напутствовал, желал спасения…

Слезы застили глаза, но Андрейка не замечал этого… Нет Болотникова, жестокой казни подвергли его, ослепили и утопили в Онеге. Там, в Каргополе, поклялся Андрейка мстить всем, кто стоит за Шуйского. Потому и в Тушине оказался. Однако увидел Андрейка царя Дмитрия и диву дался: рыжий, мрачный, с припухшими глазами, он ходил в окружении вельможных панов и казачьих атаманов. И еще приметил Андрейка шляхетское высокомерие, с каким они относились к русским, называли их холопами.

Андрейка как-то сказал Тимоше:

— Уйдем, Тимоша, в лес.

На что тот ответил:

— Не торопись, переждем зиму, а лес нас всегда примет.

Худо Марине в Тушине: ни почестей, ни богатства, каким одаривал ее первый Дмитрий. Ей так и неизвестно имя второго мужа. Держит он Марину в тушинском дворце под строгим доглядом. Дворец — не кремлевские палаты, а так, хоромы просторные.

Груб и неказист ее новый Дмитрий. Случалось, неделями не появлялся на половине жены, а когда приходил, то во хмелю и ни слова доброго, молчал, смотрел угрюмо. Но Марина терпела, надеясь: вступит в Москву — все окупится. А недавно почувствовала, матерью станет, — и не рада. Тайно отправила слезные письма: одно королю, другое папе, в Рим. Жаловалась она на свою судьбу, на обиды, какие ей чинят. Винила нунция Рангони, покинувшего ее в трудный час, а она так нуждалась в укреплении духа. Молила Марина Сигизмунда не оставлять ее без королевского внимания.

Писала Мнишек и вспоминала, как уговаривал ее епископ Рангони обвенчаться с Дмитрием и обернуть его в веру латинскую… Мысленно увидела бал в королевском замке, данный Сигизмундом накануне ее отъезда в Московию… Музыка, веселье, завистливый шепот вельможных пани и заискивающие улыбки панов, обещания Сигизмунда и наставления о Смоленске и иных московских порубежных землях, какие должны отойти к Речи Посполитой…

Не единожды гофмейстерина Аделина возмущалась:

— Моя кохана царица, где та шляхта, те рыцари, какие служили нашему Дмитрию? К этому Дмитрию нанялись в службу не шляхтичи и не рыцари, а бездомные псы, каких за рокош выгнали с Речи Посполитой. Стоит мне появиться среди шляхтичей, как я слышу столько непристойностей, каких не произносит ни один даже пьяный москаль. О, моя кохана пани, шляхтичи пристают ко мне и смеются, когда я угрожаю им рассказать царю Дмитрию.