В домах были спрятаны немецкие автоматчики. Шли уличные бои. Погиб любимец бойцов полковник Перекальский — он шел в боевых порядках. Наконец город был очищен от врага. Торжественно куряне похоронили полковника Перекальского — в сквере перед театром. Был митинг. Генерал-лейтенант Черняховский сказал: «Куряне, ваш прекрасный город немцы осквернили. Теперь Курск снова стал советским…» И лились слезы радости, Курск возрождался к жизни.

Древний русский город, он сиял в одиннадцатом веке. Во время нашествия Батыя Курск был предан огню и мечу. Двести лет спустя он снова отстроился. Он был русской крепостью, оплотом против набегов южных кочевников. Потом он стал мирным и тихим городом, с большими тенистыми садами, с молодежью, которая училась, мечтала, росла в его садах. И вот Курск снова подвергся нашествию варваров. Пепел, щебень, мусор, железный лом, скелет города — вот что принес курянам «новый порядок».

А жизнь начинается. Уже вышел крохотный номер «Курской правды» — в полевой типографии. Городскую типографию немцы взорвали. Уже восстановлена работа электростанции. Уже пекут хлеб в пекарнях. А на могиле героев — цветы среди снега…

Части Красной Армии прошли на запад. Но люди не забудут трагедии Курска. Теперь каждый боец знает, что такое немецкая оккупация. В Можайске, в Ельце, в Калинине были кратковременные налеты. Здесь было долгое рабство — почти пятьсот дней немецкой неволи. Здесь немцы успели насадить «новый порядок». Здесь они убивали с расстановкой. Здесь они заражали планомерно. Здесь они издевались по плану — по декадам, по месяцам, но семестрам. Мы жадно смотрим на запад. Мы знаем теперь, что творится в Гомеле, в Брянске, в Киеве. Мы все знаем. В ком есть толика любви к своей стране, к своему народу, до смерти не простит немцам Курска. Нет с ними у нас жизни. Нет нам жизни, пока мы их не уничтожим. Мы соберем все документы, все фотографии, все рассказы очевидцев. Мы устроим страшный музей «нового порядка» — память о злобных дикарях двадцатого века. Пусть помнят люди и пусть помнят народы: это было.

Мы идем судить преступников. И последнему из них мы напомним: это тебе за «новый порядок».

То, что я хочу рассказать, не выдумка писателя: это отчет о судьбе семьи Павлова, проживавшей в Гжатске и в Гжатском районе. Я не прибавил от себя ничего: рядом с человеческой трагедией воображение молчит. Это не рассказ, а протокол. Это обвинительный акт Германии.

В деревне Бородулино Гжатского района умирает столетний старик Павел Иванович Павлов. Три дня он не ест, даже воды не пьет: ждет смерти. Немцы все забрали, и старик не может перед смертью надеть чистую рубашку. Он увидел, как русские вернулись в Бородулино, он дотянул до этого часа. Теперь он может умереть. Он смотрит по сторонам: как выкорчеванный лес, его семья. Остался старик, и ему страшно одному.

Снег сердобольно прикрывал раны земли. Теперь снег сошел. Кругом опаленная земля. Где были села — трубы и головешки. Где проходили улицы Гжатска — почерневшие кирпичи, железные бруски, щебень.

Шеренгами выстроились кресты немецких кладбищ. Но нет крестов над могилами замученных немцами женщин. Не счесть убитых и угнанных в неволю. Среди бутылок из-под шампанского и консервных жестянок видишь детский башмачок или разодранную шаль — свидетелей большой драмы.

Длинную жизнь прожил Павлов. Он был ребенком, когда громыхали орудия Севастополя. Он помнит освобождение крестьян. Разве тогда он мог подумать, что через восемьдесят лет увидит новых крепостников? Никогда в Бородулино не заглядывали чужеземцы. Павлов иногда бывал в Гжатске на ярмарке. Он покупал детям гостинцы и молился в Казанском соборе. Он не знает, что Казанский собор немцы взорвали. Он не знает, что на базарной площади не осталось ни одного дома. Но старику страшно: стряслось горе. Когда-то он говорил дочкам: «Семья вместе, так и душа на месте». Теперь немцы раскидали семью, и душа старика рвется прочь.

Павлов поздно женился. Ему было пятьдесят семь лет, когда у него родилась младшая дочь, Лена. Давно Павлов овдовел. Но приезжали в Бородулино дочки, внучата, правнуки. Старик глядел на детвору и вспоминал давние годы; проказы на речке, посиделки, зеленую весну Смоленщины. Умирал, он думает: где его семья?

Старшей дочери Феодосии Павловне сейчас должно быть пятьдесят три года. Жива ли она? Давно, еще до революции, Феся повстречалась с Кузьмой Ивановичем Оленевым. Поженились. Отвоевал Оленев, вернулся домой в Гжатск. Он был скромным человеком — пастухом, пас городское стадо. В 1918 году ему дали маленький домик на окраине города. Это место называется Ленинградской мызой. Кухонька, а за ней комната. Жили Оленевы бедно, но чисто. Самовар всегда блестел, уютно тикали ходики, на стенах висели школьные аттестаты детей и фотографии и рамках. У Оленевых было четверо детей. Малограмотный пастух говорил: «Пусть учатся пострелы…»

Вот кончил десятилетку старший — Ваня. Торжественно Оленев говорил: «Мой-то — киномеханик!» Феодосия Павловна написала отцу в Бородулино: «Ваня теперь в кинотеатре». Старик никогда не видал кино, но одобрял внука: «Значит, доучился…»

Женился Ваня. Невесту нашел он в селе Мишино, привез в Гжатск. Жили хорошо. Пошли дети, да как пошли — вот уж пятый в пеленках. Иван Кузьмич был на военной службе, и война его застала далеко от Гжатска А жена с пятью детьми уехала к матери в Мишино.

Второй сын Миша был шофером. Он катал пастуха в машине. Отец говорил: «Хорошо, только слишком скоро…» В Карманове Миша познакомился со своей суженой. Вскоре вправили свадьбу. Когда напали немцы, сыну Михаила было два года. Михаил Кузьмич ушел на войну. Немцы подходили к Гжатску. Жена Миши взяла ребенка и пошла на восток. Шли по дороге тысячи людей, шли молча — о чем тут говорить? А ребенок плакал… Что стало с молодой женщиной? Дошла ли она или ее убили немцы? Никто не знает о ее судьбе.

Третий сын Шура был общим любимцем. К началу, войны ему было пятнадцать лет. Он должен был перейти в седьмой класс. Учился он замечательно — считался первым в школе. Учительница Мария Ивановна говорила Феодосии Павловне: «Ваш Шура будет изобретателем». Ростом Шура не вышел, был маленький, веснущатый, с чубом и острыми пытливыми глазами. Все мастерил что-то — то сидит с лупой, то чертит машину.

На год моложе Шуры была сестренка Лида, рослая, крепкая, красивая.

Так жили Оленевы, и дед в Бородулине радовался: вот ведь какие внуки, а правнуки внуков переплюнут…

В ветреный осенний день на улицах Гжатска показались солдаты в серо-зеленых шинелях. Два немца пришли в комнату Оленевых, легли на кровать и закричали: «Матка, яйки!..»

Много волнений пережили до этого дня Оленевы. От Вани были письма, а Миша пропал. Проходили через Гжатск наши, рассказали Оленевым, что возле Ельни Михаил вез командира, и попали они в кольцо. «Может, прорвались, с партизанами?» — утешала себя Феодосия Павловна. А Кузьма Иванович молчал.

Потеряли Мишу. Жена его ушла с ребенком, и Оленевы не знали, что с ней. Жена Вани и дети в Мишине, но туда не проехать, не пройти — немцы никого не выпускают из города. Что со стариком в Бородулине? А здесь еще немцы в доме буянят, требуют: то молока им достань, то постирай, то самовар поставь.