— Вот скажите, доктор Конти, скажите им, что я приехал повидаться с прокурором… Верно ведь? Вспомните, мы говорили с нами по телефону, это легко проверить, я звонил с заправочной станции «Эссе», которая сразу за башней Леричи, расскажите все, что знаете, тут вышло недоразумение. Проясните эту досадную ситуацию — я приехал по дедам и влип в такую скверную историю. У меня в кармане приказ о вашем назначении, как раз это я и собирался здесь обсуждать, вот, смотрите сами… — предъявляет ему бумагу, словно неопровержимое алиби.

Когда Конти входит в изысканно-жеманную, в венецианском стиле спальню флигелька, его пробирает неподдельная дрожь: на измятом и без всякого сомнения греховном ложе лежит несчастная мертвая Луиза, все еще голая, открытая похотливым взглядам по меньшей мере полдюжины мужчин. Конечно, эти люди давно привыкли к подобным зрелищам и они с уважением относятся к его горю, но все же они чужие люди и должны испытывать подленькую радость от того, что могут любоваться таким редким зрелищем совершенно безнаказанно, прикрываясь служебными обязанностями.

Быстрым, властным движением Конти поднимает край голубого покрывала и прикрывает остывшее тело жены — его жены, которая как будто наконец обрела покой.

Потом он звонит в прокуратуру, вызывает Нордио и говорит ему коротко и четко:

— Ты должен приехать — понимаешь, это моя жена… Я не могу заниматься этим делом, только, пожалуйста, поскорее… Знаю, знаю, но, повторяю, это особый случай.

Бессильно уронив руки, безучастный, выходит он в сад и падает на белый лакированный стул. Его поникшие плечи и неподвижно устремленные в глубь аллеи глаза явно дают понять, что никаких выражений сочувствия ему не требуется.

Морской простор кажется необъятным, и у Конти возникает ощущение громаднейшей пустоты.

Хоть бы поскорее приехал Нордио, думает он, но вместо Нордио появляется Вердзари со своей собачищей, которая уже в нескольких шагах от Конти принимается лаять, вызывая справедливые нарекания хозяина:

— Тихо, Ронда, тихо, это же наш главный прокурор, тихо… — Он поворачивается к Конти. — Вы должны ее простить, она ведь нервничает… — и, ухватив собаку за ошейник, продолжает соболезнующим тоном: — Поверьте, я понимаю, насколько это сейчас неуместно, но это мой долг… в нашей работе не имеет значения, отец ли, мать ли…

Он чуть было не сказал «жена ли», но в этот момент появившаяся из-за его спины Этторина Фавити перебивает его в порыве чисто женского сострадания:

— Ей-богу, комиссар, имейте хоть каплю жалости, не видите разве, в каком он состоянии… Ах, ваше превосходительство, до чего это тяжело… Такая красивая женщина! Нет, вы только посмотрите на него! Позвольте, я…

И прежде чем Вердзари успевает позволить, а Конти воспротивиться, сострадательная женщина неуклюжим, но стремительным движением вытаскивает платочек из верхнего кармашка прокурора, чтобы вытереть его вспотевший лоб.

Ронда прыгает вперед и яростно лает: к ногам Конти падает кусочек веревки — точно такой же, какой была связана убитая.

Если бы не Вердзари, машинально сунувший руку в карман и извлекший оттуда на свет Божий кусок подобранной у ограды веревки, Конти даже не заметил бы, что случилось.

— Вы что-то уронили, господин прокурор…

Конти подбирает обрывок и рассеянно вертит сто в руках. Без сомнения, это та самая нейлоновая веревка, которую вынул из кармана Вердзари и которой была задушена Луиза. И поскольку это тут же становится очевидным для всех присутствующих, Конти чувствует, как они обступают его, не оставляя пути к спасению.

В это время на аллею въезжает машина Нордио, и, когда коллега приближается с явным намерением выразить глубокую скорбь и искренние соболезнования, Конти вынужден вручить ему загадочный кусок веревки, словно она предназначена для его собственной шеи.

Верная Ронда всю ночь бодрствовала вместе со страдающим бессонницей хозяином, а теперь, когда наступило утро, стоит у постели и виляет хвостом, словно читает его мысли. И Вердзари по привычке решает поделиться с ней этими мыслями:

— Ну, Ронда, что ты об этом думаешь? Интересные дела, верно? Этот тип душит свою жену, потом отрезает конец веревки, один кусочек кладет себе в карман на память, остальные раскидывает по дороге. А маскировочный костюм он бросает на самом виду на склоне, у обочины автострады. Ну, положим, он был в возбужденном состоянии и вообще он меланхолик, доведенный до крайности стечением обстоятельств, которые в конце концов его раздавили… Тихо, собачка, тихо, ночь, конечно, была скверная, но сейчас я в порядке, успокойся, сейчас я встану… Именно это меня и настораживает: случайны ли все эти обстоятельства или же подстроены нарочно?