Но оглянулся я на дела, что сделали мои руки,

И на труды, над чем я трудился, —

И вот, все — тщета и ловля ветра…

(2. 10–11)

И прославил я мертвых, — что умерли давно, —

Более, чем живых, — что живут поныне.

Но больше, чем тем и другим, благо тому, кто совсем не жил…

(4. 3)

Это парафраз некоторых изречений из ранней греческой поэзии. В частности, существовала легенда о том, как поймали Селена и пытались у него узнать, в чем же настоящее счастье. Тот долго отмалчивался, но, в конце концов, ответил, что лучше умереть как можно раньше, а лучше всего вообще не родиться — вот тогда ты будешь счастливым.

Глубокая неудовлетворенность жизнью была свойственна греческой цивилизации. Но заимствовал ли автор Экклезиаста этот вопрос у греков? Есть такая теория, что он действительно пользовался греческими источниками. Я думаю, что достаточно посмотреть на пессимистическую поэзию Вавилона и вообще окружающего Востока, чтобы понять, каковы были истоки этой книги.

Дальше идет мудрость, и она оказывается не столь интересной.

И не может человек найти суть дела, Сколько б ни трудился искать человек…

(8.17)

Ибо участь сынам человека и участь скоту — Одна и та же им участь:

Как тому умирать, так умирать и этим,

И одно дыхание у всех, и не лучше скота человек;

Ибо все — тщета.

Все туда же уходит,

Все — из праха, и все возвратится в прах;

Кто знает, что дух человека возносится ввысь,

А дух скота — тот вниз уходит, в землю?

(3.19–21)

И, в конце концов, ему кажется, что надо просто смиренно ползти по жизни. Это очень мрачный вывод.

Я узнал, что блага нет человеку, кроме как есть, и пить, и делать благое в жизни.

Но даже если кто ест, и пьет, и видит благо в труде, то это — Божий дар.

Я узнал: все, что Бог творит, — это будет вовек:

Нельзя ничего прибавить, и нельзя ничего отнять.

Это уже не Бог, это уже какой-то рок. Пригоршнями черпает автор Книги Экклезиаста все то фатальное, что было в языческом миросозерцании, для того чтобы сгустить атмосферу и дать почувствовать читателю трагичность бытия. И чем дальше мы читаем, тем поразительней становится, как же эта книга могла быть признана священной. Трудись, человек, ничего ты не узнаешь, никуда ты не проникнешь, мир неизменен, — это при библейском-то взгляде на Царство Божие как будущее мира и человека! — мир совершенно неизменен. И будешь ты так ползти и ковыряться до поры:

До поры, как затмится солнце,

И свет, и луна, и звезды…

И запрутся на улицу двери,

Как затихнет голос зернотерок,

И еле слышен станет голос птиц,

И поющие девушки притихнут…

Ибо уходит человек в свой вечный дом,

И наемные плакальщики на улице кружат; До поры, как порвется серебряный шнур,

И расколется золотая чаша,

И разобьется кувшин у ключа,

И сломается ворот у колодца.

И прах возвратится в землю, которою он был,

И возвратится дыхание к Богу,

Который его дал…

Конечно, трудно было вынести такое заключение, и, как полагают, позднее один из книжников, учеников этого автора, приписал в конце смягчающие строки:

Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека.

Ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо18.

(12. 13–14)

И все-таки не случайно эта книга была введена в канон Священного Писания. Она должна была стать глубочайшим предостережением человеку, который часто оказывается под влиянием иллюзии, что он может насытиться чем-то земным.

В Библии не было того аскетического элемента, который был в Индии. И для того чтобы создать как бы контрапункт посюстороннему мировоззрению, была введена вот эта мелодия суетности и тщеты. Поэтому и знаменитый Фома Кемпийский, средневековый христианский аскет и мистик, начинал свою книгу «Подражание Христу» со слов, взятых из Экклезиаста — Vanitas vanitatis.

Если вырвать Экклезиаста из контекста Священного Писания, от него будет такое впечатление, какое получил Лев Толстой (конечно, не в молодости, а в период своего кризиса), когда читал его вместе с трудами Шопенгауэра и буддистскими изречениями. Но в том-то и дело, что Библия — это не просто склад различных книжек, а это некое здание, которое выросло органично. И здесь обязательно должна была быть антитеза, потому что Священное Писание не говорит о правде, которая должна быть на земле. Но через Экклезиаста оно предупреждает нас: полную ставку на земной мир делать нельзя. У человека есть иное устремление и иные высокие задачи, которые превосходят тот уровень, к которому человек привык раньше.

Экклезиаст — это Иов, который не испытал несчастий, но в то же время пришел к очень тягостному и пессимистическому взгляду на жизнь. Это говорит о том, что не только бедствия могут поставить человека перед трагичной картиной бытия, а даже состояние полного благополучия.

В целом Библия говорит нам, что это тяжкое состояние человека есть следствие искажения природы всего нашего вида; что человек существо не естественное, а сверхъестественное, но при этом имеющее жесткие связи с естественным миром и имеющее в себе болезнь, которую мы называем болезнью первородного греха, или грехопадения. И даже тот, кто не знает об этом учении, если посмотрит на историю человечества, заглянет в собственную душу, сможет сказать словами героя: «что-то в датском королевстве неблагополучно».