— Спасибо, братцы! — уже по-военному, по-командирски воскликнул схимник и встал. — Ну, если уж так… если уж я вас поднял да на битву призвал, то права у меня нет отказаться. Буду с вами, а там как Господь решит.

— Вот и славно!

— Слава Тебе Господи!

— Вот теперь-то погуляем!

Эти возгласы слились в общий гул одобрения. Но отец Савватий поднял руку, и сразу мужики умолкли.

— А теперь, — тем же твердым тоном продолжил схимник, — надобно решить, что спервоначалу делать станем. Тебя как звать? — обратился он к светловолосому.

— Проклом звать, отче. Родители так окрестили.

— Так вот ты, Прокл, станешь мне помощником. В ответе будешь за лошадей — чтоб накормлены были и здоровы. И за то, чтоб приказы всем доносились, когда надобно. Вы ведь, ежели я верно уразумел, гонцов разослали, чтоб еще народ поднимать. Значит, отрядов будет несколько. В каждом назначим старшего. Ты, Аким, раз человек служилый, станешь за оружие отвечать… Надобно разузнать, по каким дорогам обозы польские идут к Сигизмунду. Зимой в крепости туго. Так мы станем у ляхов обозы отбивать и переправлять в Смоленск. Опасно это: ляхи город со всех сторон обложили. Но ежели своим помочь не сумеем, то кто тогда будем?

— Не бойся, отче! Иудами не заделаемся! — крикнул из толпы совсем уж молодой парень — борода едва пробивалась на его щеках. — Покажем супостатам, кто такие русские!

Вновь вся толпа загудела, и отец Савватий снова жестом попросил свой вновь обретенный боевой отряд умолкнуть.

— Русскими тогда будем, ежели ради Руси Православной живота не пожалеем! — крикнул он неожиданно молодым, сильным голосом. — Чтобы сраму не имати, надобно сейчас всем воедино собираться и врагам отпор дать! Чтоб не было им покоя ни на единой пяди русской земли, чтоб они спать ложились и от сна пробуждались в страхе. Чтоб дрожали, когда в лесу ветка хрустнет или на дороге пыль покажется. Везде супостатов преследовать будем. На дороге — так на дороге. А ежели в сральне поймаем, так и в сральне загубим, в конце концов.

Мужики загоготали.

Рассвет отряд Савватия встретил в пути — они шли к тому самому селу, куда еще не поспел со своим призывом странник. В то село тем же утром вошел цельный почт панцирной хоругви — пятнадцать копий. И так уж вышло, что их хорунжему, обожравшемуся с вечера дармовой жирной гусятиной, срочно требовалось отхожее место.

…Этот же рассвет застиг Смоленского воеводу Михаила Шеина на Фроловской башне. Воевода расхаживал по площадке в шубе нараспашку, накинутой поверх кольчуги и зерцала. [83] Все три месяца, что длилась осада, он всегда надевал боевое облачение. Его шлем ало сиял, зажженный утренней зарей.

С громадной высоты он видел широкое пространство окрестностей, польские таборы, [84] два из пяти, обступивших теперь крепость. Возле них заметно было движение — подходили свежие неприятельские войска. Осаждающая город армия выросла с начала сентября вдвое, но этого, очевидно, Сигизмунду казалось мало. Отовсюду тянулись сизые полосы дыма, местами закрывая горизонт: неприятель жег костры. Недостатка в дровах у поляков нет — кругом леса.

Ближе, где прежде зловеще чернело громадное уродливое пятно выжженного дотла посада, теперь простиралось чистое белое поле с торчащими из него печными трубами. Снег не мог скрыть страшную рану.

Шеин обернулся, посмотрел в другую сторону. Улицы города-крепости были в этот час пустынны: все, кто не нес службу на стенах, отсыпались. Дымки вились и здесь, но их было меньше, и казались они жидкими, тонкими. Приказ жестко экономить дрова вынуждал людей подтапливать свои жилища совсем понемногу.

Несколько темных фигур — женщины, закутанные в платки, тянулись в сторону Днепровских ворот. Там оставалось единственное торжище, на котором можно было купить хлеб. Опасаясь, что в преддверии зимы те, кто побогаче, скупят все зерно, Шеин распорядился своим указом продавать в одни руки не больше смоленского четверика [85] в день. Кроме того, продажа хлеба была запрещена в частных домах. За торговлей зерном, по приказу воеводы, наблюдал смоленский таможенный голова.

Но не вся крепость была ранним утром безлюдна и молчалива. В утренней тишине со стороны стрелецкой слободы доносился лязг стали о сталь, слышались возгласы, а порой — смех. Михаил посмотрел туда и улыбнулся. Неутомимый Фриц Майер, только что сменившийся со стражи (ему стали доверять и ночные посты), не отправился спать, а по уговору собрал на плацу человек двадцать стрельцов, так же свободных в этот час от службы, и вовсю упражнялся с ними, показывая, как управляться с алебардой.

Ее выпросил у Фрица на вылазку один стрелец и убедился: как ни похожа заморская штуковина на наш бердыш, обращаться с нею надо умеючи. А оружие, между тем, грозное — оборониться от такого тоже уметь надо. На приступах ландскнехты наотмашь разрубали алебардой древко бердыша и потом легко доставали защитника крепости острием.

Стрелец, недолго думая, обратился к «Фрису» с просьбой: научи-ка, немчура, как этой «оружией» рубить-колоть, а главное, как от нее защищаться. Так Майер стал давать уроки стрельцам. Те выходили по очереди, один за другим, по команде Фрица старались отбивать его выпады, защищаясь от алебарды бердышом. Потом они менялись местами, немец отдавал алебарду противнику, сам брал бердыш и уже вторым или третьим, а иной раз и первым выпадом с завидной ловкостью обезоруживал противника. Раздавался одобрительный гул, в адрес проигравшего сыпались шуточки, но следующего ждала та же участь. Как ни странно, стрельцы, обычно мужики ершистые и неуступчивые, вовсе не злились на Фрица.