Шрифт:
Вашингтон во всех смыслах разочаровал Эйба. Он ожидал увидеть сверкающую столицу, населенную «лучшими умами на службе у избирателей». Однако его встретили «несколько светил в тумане посредственностей». Что же до мечты о жизни в большом городе… Вашингтон, в отличие от Нью-Йорка или Бостона, оказался больше похож на Луисвилль и Лексингтон, хотя и здесь встречались порой чудеса архитектуры. «Пара дворцов посреди прерии», — говаривал Эйб. Строительство монумента Вашингтона еще не началось. Впрочем, ни его, ни Капитолий, не успеют завершить при жизни Линкольна.
Эйба огорчало также огромное количество рабов в столице. Они работали в пансионе миссис Спригг, где Авраам остановился с семьей. Их продавали на улицах, по которым он ходил. Рабов держали в клетках на месте будущей Национальной аллеи, там, где однажды вечное пристанище найдет гигантская статуя самого Линкольна.
Вид из окон Капитолия напоминает платные конюшни. Толпы негров пригоняют сюда, держат некоторое время и наконец развозят по южным рынкам, будто табун лошадей. Людей заковывают в цепи и продают! Здесь, в тени того самого здания, которое было основано во имя идеи «все люди созданы равными»! С криками «дайте мне волю иль дайте мне смерть»! Такого не снести ни одному честному человеку.
Как-то Эйб предложил в Конгрессе билль о запрете рабства в округе Колумбия. Он составил документ таким образом, чтобы «рабовладельцам он не показался слишком жестоким, а аболиционистам — излишне мягким». Но конгрессмен, избранный на свой первый срок, как бы умен он ни был, ничего тут поделать не мог. Билль так и не вынесли на голосование.
Несмотря на законодательные неудачи, Авраам Линкольн производил в залах Конгресса определенное впечатление, и не только благодаря своему росту. Современники называли его «долговязым и нескладным», а также писали, что брюки «были ему коротки чуть ли не на шесть дюймов». Линкольну еще не исполнилось и сорока, но многие демократы (и многие товарищи по партии, виги) прозвали его «Старым Эйбом» за «потрепанный вид и усталый взгляд».
Как-то вечером, когда Мэри купала мальчиков, я поведал ей обо всем, что меня тревожило. «Эйб, — сказала она без малейшего колебания, — возможно, в Конгрессе и найдутся мужчины вдвое красивее тебя, но ни одного, кто обладал бы хоть половиной твоего ума».
Я счастливейший из людей.
Но нелицеприятные прозвища волновали его меньше всего. Через несколько дней после того, как Эйб приступил к выполнению своих обязанностей, он записал в дневнике:
Стоит только пройти из одного конца палаты в другой, и непременно услышишь разговоры о вампирах! Никогда прежде я не слыхал, чтобы этот предмет обсуждали так часто и обширно! За долгие годы я привык считать себя хранителем темного секрета, от которого следует оберегать жену и родных. Но здесь, в коридорах власти, моя тайна известна всем. Среди делегатов нередки пересуды о «проклятых южанах» и об их «черноглазых дружках». За обедом перебрасываются остротами — даже [сенатор Генри] Клей [32] отпускает шуточки! «Почему Джефф Дэвис носит высокий воротник? Чтобы спрятать следы от укусов на шее». Должно быть, в насмешках есть доля правды, потому что мне не приходилось еще слыхать о конгрессмене-южанине, который бы не защищал интересы вампиров, не сочувствовал их делу или не боялся возмездия. Что до моего собственного общения [с вампирами], я намерен хранить молчание. Я более не желаю вспоминать эту часть моей жизни — будь то на деле или в беседе.
32
Семидесятилетний основатель партии вигов, старый политик, кумир Линкольна.
Эйб проснулся от звука разбитого стекла.
Двое мужчин влезли в нашу комнатку на втором этаже через окно. Я не держал пистолета под подушкой. Подле постели не оказалось топора. Не успел я вскочить, как один из них ударил меня в лицо с такой силой, что затылком я проломил изголовье.
Вампиры.
Я попытался собраться с силами, но один из мерзавцев схватил Мэри и зажал ей рот, чтобы заглушить крики. Второй вытащил Боба из кроватки, и оба негодяя скрылись тем же путем, что и пришли, — через окно, прямо на улицу. Я вскочил на ноги и бросился в погоню. Не колеблясь, я выпрыгнул из окна, попутно порезавшись об осколки. Я бежал по темным, безлюдным улицам Вашингтона. Где-то впереди раздавались крики Боба. Я мчался и ощущал доселе неизведанный страх. И ярость.
Я догоню вас и разорву на куски.
На глаза навернулись слезы… Я стонал… Болели поврежденные мышцы ноги. Квартал за кварталом, повернуть, еще раз повернуть — вслед за криками Боба. Его голос становился все тише, а я все больше слабел. Я рухнул и зарыдал при мысли о сыне — о беспомощном малыше, которого вампиры утащили во тьму, в ту тьму, где его не спасет даже родной отец.
Эйб с трудом поднял голову — и с удивлением понял, что оказался прямо напротив пансиона миссис Спригг.
Теперь… Теперь мне в голову пришла ужасная мысль, и страх накатил с новой силой.
Эдди…
Я бросился вверх по лестнице к нам в комнату. Тишина… Пустые кровати… Разбитое окно… Занавески дрожат на ветру… Колыбелька Эдди у дальней стены. Отсюда я ничего не мог разглядеть. Не мог заставить себя заглянуть в колыбель. А если его нет?..
Прошу тебя, Господи…
Как я мог бросить его? Как мог забыть топор? Нет… Нет, не могу смотреть. Я стоял в дверях и плакал, потому что знал, что мое сердце мертво — как и сердца остальных.
А потом — слава богу! — он заплакал. Я бросился к колыбели, чтобы прижать сына к груди. Но когда заглянул в кроватку, то увидел, что белые простыни пропитались кровью. Не кровью Эдди, нет! В колыбели я увидел демона. Он покоился на окровавленных простынях, в сердце у него торчал кол, а в затылке зияла дыра. Демон неподвижно лежал в кроватке. Из ран текла кровь. Он был мне знаком — одновременно мужчина и ребенок. Пустые глаза без выражения смотрели на меня. Я знал его.
Это был я сам.
Эйб проснулся. Сердце стучало как сумасшедшее. Он повернулся на бок и увидел мирно спящую Мэри. Авраам подошел к мальчикам и удостоверился, что с ними ничего не случилось. Той ночью, прежде чем попытаться уснуть (безуспешно), он записал в дневнике одно предложение:
Этот город — сама смерть.
III
Февральским вечером 1849 года Эйб разделил тепло очага миссис Спригг со старым знакомым.
[Эдгар Аллан] По на несколько недель остановился в Балтиморе. Мэри с мальчиками уехала в Лексингтон, и я решил, что настало время для встречи.