— А на фуя? — вопросом на вопрос ответил старшой. — Нам же и в с п и д я т за потерю з ы р к о с т и и шпиономанские размышления… И вообще ты, Сидоров…

Дожидаться продолжения разговора Станислав Гагарин не стал. Он вошел в большую комнату, скорее — весьма уютный конференц-зал, предназначенный для приватных, полуинтимных заседаний. Посередине размещался круглый стол, его обнимали со всех сторон шесть кресел. Седьмое, видимо, предназначалось для председательствующего, оно было повыше других, и спинка опять же подлиннее.

За столом сидели трое, председательское место пустовало. Станислав Гагарин всмотрелся в лица этих троих и в одном из них узнал бывшего члена Политбюро.

К ночи в пустыне похолодало, и тепло, идущее от костра, было ласковым и непостижимо умиленным, искренне нежным.

Большие и яркие южные звезды, разогнанные пламенем костра, попряталась до поры, но присутствие их осознавалось. Они будто звери из таинственного бора наблюдали за путниками, ставшими ночлегом на лесной опушке.

Песок, на котором сидели эти двое, стал уже прохладным, завтра к полудню в нем можно будет варить яйца. И никакого леса вокруг, песок да песок, разве что редкие пятнышки зеленых оазисов, возникших вокруг спасительных колодцев, дающих продление жизни и людям, и овцам, и растениям, и неутомимым покорителям песчаных просторов, философски спокойным и невозмутимым кораблям пустыни — верблюдам.

Ярко горел костер.

Блики его пламени трепетали, перемещаясь на лицах Вечного Жида и Станислава Гагарина, метнувшихся сюда через пространство и время, отражались в глазах, завороженно восхищенных огненным танцем таинственной саламандры.

— Как любите вы, земляне, открытое пламя, — нарушил молчание Агасфер. — Не раз и не два сиживал у костра, за две тысячи лет бывало таких мгновений бесчетно, и всегда наблюдал, как приходит к глядящему в огонь человеку особое чувство.

— Древнее чувство, — заметил сочинитель. — Оно возникло в сознании человека в доисторические времена, когда пращуры досыта насмотрелись на небесные молнии, лесные и степные пожары, еще до того, как сумели приручить огонь.

Впрочем, до конца огонь так и не приручили… И в сердцевине о с о б о г о чувства, о котором вы изволили заметить, дорогой товарищ Агасфер, лежит атавистический страх перед могуществом и беспощадностью огненной стихии.

— Все-то вы знаете, Станислав Семенович, — с легкой язвительной усмешкой заметил Фарст Кибел. — Материалист вы наш неисправимый…

Писатель хотел было обидеться на Вечного Жида, на хрена ему эти подначки, хотя бы и от Зодчего Мира, небожителя, стало быть, олимпийца, да передумал. В конце концов, если носитель Вселенского Разума сыронизировал по поводу твоего якобы всезнайства, то обидного в этом вовсе нет. Вспомни о сократовской максиме «Я знаю, что я ничего не знаю» и успокойся, Папа Стив…

Вслух он сказал:

— Материалистом меня воспитали, материалистом я и помру… Но я не вульгарный, не примитивный, я — диалектический материалист. В этом суть, в диалектике. Я допускаю, более того, безоговорочно признаю огромную роль и д е а л ь н о г о, духовного, но в человеческих отношениях. В то же время полагаю: то, что вчера казалось нам и д е а л ь н ы м, вернее, идеалистическим, тот же в и р т у а л ь н ы й фактор, при дальнейшем развитии нашего знания, при более пристальном, скрупулезном рассмотрении обнаруживает материалистическую сущность.

И вы никуда не денетесь, партайгеноссе Агасфер, от того, что вот эта пляшущая саламандра невозможна без кислородной среды. Оксиген ей потребен, оксиген! Без кислорода никакой огонь в принципе не состоится…

— Хорошо, хорошо! — поднял руку Вечный Жид, останавливая собеседника. — Как материалист, вы безупречны… Но ради Бога не говорите так при моем друге, которого я пригласил на встречу у костра. Сейчас он будет здесь. И тоже почитает огонь. Борец со здешними л о м е х у з а м и в чистом, так сказать, виде. Кажется, я слышу его…

Слабое шуршание песка достигло и слуха писателя.

В очерченное пламенем костра с в е т л о е пространство вступил молодой человек, облаченный в свободно облегающие его одежды белого цвета. Поверху шла широкая сорочка с открытым воротом, полузакрытая своеобразным кафтаном или сюртуком, трижды подпоясанным ремнем со шнурками. На эти шнурки сочинитель сразу обратил внимание, хотя лишь впоследствии узнал: они символизируют этическую триаду, ради которой жил незнакомец, вышедший из ночи к свету костра, ради них шли за ним на лишения и смерть его ученики.