– Оно болит?

– Оно давно не моё; моё лишь – долг…

– Оплата долга – закон?

– Да, закон.

– Плюнь на закон! – говорю я.

Дрожит Зина, губы кусает.

***

«Не на любви и не на жестокости мир держится, – сказала мама, – мир на законах и правилах стоит!..»

***

– Холодно! – говорит Зина.

Из шкафа достаю свои джинсовые брюки и рубаху. На плиту ставлю чайник.

– Я в них страшная? – спрашивает Зина, придерживая обеими руками брюки.

– Не совсем… Сколько сахара?

– Много, – говорит Зина.

– Сколько это «много»?

– Глыба! Я знаю, что виновата перед тобой…

Смотрю, как Зина пьёт чай; хочу её так, как не хотел все эти месяцы.

– Вина друг перед другом – это то, что людей связывает, – говорю я. – Вина людей… Законы людей… Преступление и наказание – суть всего…

– Я боюсь! – говорит Зина.

– Страх надо отгонять, – говорю я и думаю: «А вдруг случится война?.. Ещё одна… Ближний Восток – это всегда «вдруг»…. И мы с Давидом снова… Лейтенант Рон на этот раз останется дома…»

Зина поднимает голову – на её шее бьётся голубая жилка.

Зина молчит.

Я молчу.

Мим молчи

«Может быть, – думаю я, – позвонить в Нью-Йорк, в Организацию Объединённых Наций, а может, к главному раввину Израиля, чтобы спросить, как мне и Зине поступить?»

– Законы… – говорит Зина. – Обстоятельства…

Хочу коснуться низко опущенных плеч, приподнять их и сильно встряхнуть, но, вместо этого, думаю о том, что сейчас Зина уйдёт, и тут останется лишь остывший стакан чая… Отвожу взгляд от стакана, потому что нет ничего тоскливее, чем видеть, как уходит тепло… Где-то я прочитал, что у мужчины не бывает более острого желания, чем лечь в кровать с женщиной, которую любит, и которая решила, что больше так не может…

***

– Уходишь? – говорю я.

Зина пожимает плечами.

Плечи немые…

И глаза.

И губы.

И шея.

– Законы сильнее нас… – говорит Зина.

Она опускает голову.

И глаза.

И губы.

И шею.

– Почему? – спрашиваю.

– Оттого что люблю…

– Так ведь…

– Любить – страшно!.. Оплёвывать пол – не выход…

– Выход? Где же он, выход?

– Наверно, там… За этой дверью…

Стук двери.

Стук в моём сердце.

Потом всё сливается в грохот…

Вскидываю к ушам ладони.

Останавливаюсь возле окна.

Останавливается сердце.

***

Внизу, на мостовой, стоит Зина.

– Зачем возле окна стоишь? – думает Мим.

– Где же мне стоять? – говорю я.

– На своём. Стой на своём.

– На своём?

– Ты говорил: «Жить – это ухватиться за кого-нибудь или за что-нибудь!»

– За что-нибудь – надёжнее… – отхожу от окна и беру Мима к себе на руки. – В этой комнате будем только ты и я, и сюда больше никто не войдёт! Что скажешь?

– Лжёшь, – думает Мим.

«Не хочу лгать», – думаю я и бросаюсь на матрац.

***

Из коробки транзистора вырывается бешеный бой африканских барабанов. Сжимаю транзистор. Руки – крепкие. И грудь – крепкая. А вот душа… Признаться, я не знаю, как называются врачи, которые лечат больные души, зато я умею отлично плевать…

Касаюсь подушки. Пальцы умеют делать разное: дрожать, ласкать, сжиматься в кулаке, но, главное, хватать…

«Жить – это ухватиться…»

***

Открываю глаза, разглядываю свои пальцы, и вдруг думаю о том, что совсем не помню, какие пальцы были у мамы… Однажды она их изрезала…

Изрезанные пальцы что-то чувствуют?

Разумеется, изрезанные пальцы не чувствуют, и для того их режут, чтобы не чувствовать… Пальцы-самоубийцы – как люди-самоубийцы…

Когда стану настоящим художником, нарисую портреты пальцев: на одном – пальцы, ласкающие клавиши рояля, на другом – пальцы, сжимающие половую тряпку в подъездах чужих домов.

***

Барабаны в транзисторе смолкают, и теперь слышна молитва саксофона.

Завтра поеду туда, где Давид выращивает волшебные цветы.

– Зина ушла, – скажу я Кучерявому. – Пришлось признаться, что по ночам писаю в кроватку, и она ушла…

– На её лице стоял ужас? – спросит Кучерявый.

– Паника! – скажу я.

– Вот видишь – всё так просто…

– Да, – скажу я, – проще не бывает…

***

Саксофон молится.

Прикрываю лицо пальцами.