— Веселье отменяется. Господин Вильгельм только что скончался у себя в покоях от переедания. Все свободны.

Надо было видеть лица конвоиров в эту минуту! Не сговариваясь, они подхватили под руки Харитона и, зажав ему рот, поволокли во двор. На выходе им попался палач. Остановив процессию, этот душевный человек отозвал одного из карателей в сторону и принялся что-то внушать. Харитон разобрал только слово «геноцид». Они проболтали минут пять, после чего конвоир согласился и вернулся к товарищу.

— Сейчас не надо. Хуже будет.

Развернув пленника на девяносто градусов, стража повела его в соседний дворец, где на четвертом этаже, как известно, находились меблированные нумера.

Харитон в прямом смысле не чуял под ногами земли. Боясь, что он со страху натворит дел, негодяи тащили его наверх с невероятной быстротой. Проскочив третий этаж, где санитары проводили дезинфекцию, они впихнули его в первый подвернувшийся гостиничный номер и захлопнули за собой дверь.

— Ты в Бога веришь? — прошипел первый конвоир.

— Верю.

Ответ Харитона показался мужику слишком смелым — оскалившись, он почему-то по-бабьи завизжал:

— Ах ты дрянь буржуйская! Верит он!.. Да я ж тебя, тварь… я тебя… — Помахав кулаками, конвоир решил, что продолжение не требуется. — Чтоб ты, гад, сгнил тут! Если ты хоть слово пикнешь отсюдова, я тебя, поп-пяру… Понял?!

Харитон молча кивнул: понял.

— И забудь свои идиотские анекдоты! — добавил второй стражник. — Слушать противно.

Харитон собрался было ответить какой-нибудь дерзостью, но страшный удар сзади оглушил его. Теряя сознание, пленник успел расслышать еще один звук: грохот падающей сверху решетки. Харитон оказался в тюрьме.

Впрочем, для тюрьмы здесь было слишком роскошно. Когда Харитон пришел в себя, он долго не мог сообразить, где находится. С потолка лился ровный свет от люминесцентных ламп, кругом стояли диваны, дощатые ящики. Было почему-то жарко. В отличие от тесных тюремных камер, здесь были три просторные комнаты с мебелью, ковриками, ночными горшками и даже со сломанным телевизором (какой-то болван разбил кинескоп). Единственное, что нарушало эту идиллию, была толстая металлическая решетка, перекрывавшая выход в коридор.

«Странно, что я все еще жив, — подумал Харитон, потирая ушибленную голову. — Интересно, какое сегодня число?»

Судя по всему, на дворе стояла глубокая ночь, и поэтому пленник решил не тратить остатки энергии на попытки освободиться, а лечь на диван и поспать. Но перед этим нужно было хоть немного осмотреться.

Пошатываясь, Харитон прошел по всем комнатам и остановился возле небольшого кухонного шкафчика Еды и питья в нем не оказалось, и это несколько озадачило пленника. «Они что, голодом хотят меня уморить? Я же не усну без бутерброда».

Присев на диван, Харитон тяжело задумался. Ему совсем не улыбалось мариноваться за решеткой на положении трамвайного воришки. Он жаждал подвига.

«Чертова страна, — думал он. — Бандиты и разбойники разгуливают на свободе, живут в хоромах, наглеют, а смелых и благородных бросают в тюрьмы и концлагеря». Харитон не был уверен, есть ли здесь концлагерь, но почему-то захотелось, чтоб был.

Пока он так невесело размышлял, в коридоре послышались чьи-то шаги. «Нет, я все же потребую себе еды!» — твердо решил узник и, как зверь в зоопарке, приблизился к решетке.

По ту сторону от нее стоял королевский шут. Теперь на нем были золотая корона, цепь и дорогая шиншилловая мантия. Превозмогая страх, Харитон захихикал и угодливо поклонился ему в пояс:

— Здравия желаю, ваше смехачество! Как поживает Росинант?

Вместо ответа шут незлобиво поинтересовался:

— Ну что, рассмешил принцессу?

— Так мне же не дали! — возмутился Харитон. — Твои мерзавцы подхватили меня на полуслове и поволокли убивать.

— Это не мои мерзавцы, — устало пояснил шут. — Это люди Вильгельма. Я их уже простил.

— Царствие им небесное.

— Нет, что ты, они живы. Собственно, дело-то было не в них…

— …а во мне? — подсказал пленник.

— Ну… В тебе и в Вильгельме. Вы мне все испортили. — Король поискал глазами, куда присесть, но в коридоре не было стульев. — Я два года выбивал это предсказание из своей головы, спорил с судьбой, боролся за жизнь единственной дочери. Ради нее я принял великий позор, уйдя в монастырь, но не смог вынести долгой разлуки с Несмеяной. Инкогнито я вернулся в обличии шута, в парике, с метелкой в руке, чтобы веселить прачек и холопов. О моем возвращении знали только трое: Вильгельм, принцесса и ее первая камеристка. С колокольцами и в гриме они боялись меня еще больше. Боялись и молчали. А я мучил их и мучился сам.