Я сам был потрясен не меньше Максима. Право же, блажь провести такой опыт с Зиной мне пришла неожиданно. Да, я верил: она понимает почти все, что я ей говорю, однако не предполагал, чтоб настолько хорошо понимала!.. После этого я даже побаивался проводить с нею подобные эксперименты.

Зина любила, когда я говорил ей что-нибудь, напевал или насвистывал. Слушала она очень внимательно, наблюдала за мной долгим осмысленным взглядом, и мне жутковато становилось от такого взгляда.

Зина, вообще-то, была серьезной кобылой, однако она нередко шалила. Ей было присуще чувство юмора. Пусть меня ругают биологи за подобное утверждение, но я буду стоять на своем. Конечно, лошади бывают разные, как и люди. И люди бывают без чувства юмора…

Ну, хотя бы взять такой эпизод. Как-то в воскресенье, в выходной день, пошли мы с Зиной искупаться на речку Кагальник. Речка тогда еще была многоводной, по берегу росли роскошные вербы. Уводил я старую лошадь подальше от людей, чтобы она спокойно себя чувствовала. Я уже приметил за ней одну особинку: Зина вела себя естественно и раскованно, когда мы оставались одни. На людях она будто бы с умыслом скрывала свои способности. Ну вот, искупались мы с ней, я ребром ладони согнал с нее воду и лег в траву загорать. Загорал, подремывал. Прошло какое-то время. Слышу вдруг — Зина негромко стала пофыркивать, привлекая мое внимание. Я приподнялся на руках, посмотрел на нее. Она таращилась на стригунков, игравших неподалеку. Их было более десяти, сытых, игривых. Они резвились, выделывая друг перед другом свои «коники». Один показывал свои способности, а другие, выстроившись полукругом, глазели на него. Этот проскачет коротким галопом, взбрыкивая, а та пройдется на задних ногах, а вот один, по-видимому лидер в небольшом табунке, согнав со «сцены» форсивших приятелей и приятельниц, продемонстрировал свой номер: подтанцовывая на пружинистых ногах, он пробегал перед ними, задирая хвост и распушив его султаном, и по-лебединому изгибал шею, оглядывался налево и направо. Это был великолепный танец игривого и сильного «второгодника», явно завоевывавшего расположение золотисто-рыжей кобылицы-сверстницы. Она выступала из ряда своих соперниц, горделиво задрав голову.

Старая лошадь Зина, не сходя с места, поглядывала на меня с хорошо выраженным насмешливым восторгом: «Видал миндал! Да ты полюбуйся, как он выкаблучивается перед этой рыжухой!.. Вот потеха!..» И шлепала губами, произнося загадочные звуки, похожие на «Ух!» и «Ах!». И вдруг вижу я, ошеломленный донельзя, как Зина, эта довольно-таки пожилая лошадь, подбирает живот, изгибает по-лебединому шею, откидывая ее назад горделиво, поднимает хвост султаном и враскорячку идет вприпляску!.. Она пробегала передо мною туда-обратно, карикатурно повторяя танец игривого стригуна, и поворачивала голову ко мне, оскалившись в улыбке, глаза у нее блестели, воодушевленные, насмешливые, — она определенно хотела мне сказать: «Ловко я его передразнила? Я ведь тоже кое-что умею!..»

И что оставалось думать впечатлительному мальчишке, обожающему волшебные сказки, склонному к фантазерству, о такой ненормальной, с крестьянской точки зрения, лошади, как Зина? Ее вполне разумное поведение порой приводило меня в замешательство, пугало. Я очень жалел Зину, уважал, любил, но и побаивался, как мог побаиваться мальчишка чего-то или кого-то обладающего необоримой притягательной силой, загадочного и не поддающегося простым детским объяснениям. Я воображал ее чуть ли не заколдованным человеком.

Действительно, в ее поведении было много непонятного. Попробуй объясни, например, почему Зина так остро реагировала на оскорбительный, глумливый смех балбесов. Соберутся, бывало, около нее, привязанной, конечно, развлекаясь, начнут язвительно реготать и показывать на нее пальцами. Она забеспокоится, затопает ногами, завизжит возмущенно, озираясь на обидчиков…

Я часто задумывался, пытаясь понять эту умную лошадь с сильно покалеченной нервной системой. Хотелось выявить истоки ее разумности, «образованности». Приставал к пожилым хуторянам с расспросами: «Откуда она взялась? Чья была до коллективизации? Почему постоянно ходит на кладбище к одной и той же могиле? Кто в ней похоронен?» И вот как-то дядя мой, Леонтий Павлович, посоветовал мне:

— Ты бы сходил к деду Прокопу Волошину. Он знает о Зине поболее других.

И однажды, направляясь за доброй водой к Песчанскому колодезю, я заехал к деду Прокопу Волошину, жившему на краю нашего хутора.

Очень стар был уже дед Прокоп, толст, малоподвижен — дальше завалинки у камышового тына не подвигался, и голос имел басовитый, раскатистый.

— Ага, заинтересовался! — удовлетворенно сказал он в ответ на мою просьбу рассказать о Зине. — Слыхал я, подружился ты с Зиной и в обиду ее не даешь. Молодец, жалеешь добрую лошадь!.. Так и быть, расскажу тебе про нее. А ты слушай да крепко на ус мотай. Это тебе не сказка, а быль, потом корешам своим расскажешь, а то есть среди них байстрюки-злыдни, которые мучают достойную животину! — сердито добавил дед Прокоп и задумался.

Долго думал он, опустив тяжелую голову и прикрыв веки. Я уж было посчитал, что он задремал и вовсе забыл обо мне, но не решался его побеспокоить. И он начал свой рассказ неожиданно, не поднимая головы:

— В девятнадцатом году, весной, в конце мая, бой случился вот тут, между нашими хуторами. Красные с белыми схватились. Под вечер дело было. Стрельба, крики, кони ржут, пушки грохают. Мы с покойной бабкой в подполье скатились и сидим крестимся — пронеси господи!.. К ночи затихло. В хуторе ни красных не слышно, ни белых. Посербали мы с бабкой холодных щей и спать уклались. Только придремали, слышим, конь под окном ржет. Да так тихонько и жалобно ржет, будто плачет. Мы лежим, затаились, ничего не понимаем. А конь копытом о землю: тук-тук-тук! — и опять как заржет, аж в душу жалостью ударило. «Что за напасть?» — думаю. Боязно из хаты выходить, а интерес разобрал меня большой: чей же это конь у меня во дворе оказался, и чего ж это он так жалобно ржет?

Осторожно приоткрыл дверь сарая, выглянул. Луна во дворе ярко светит, видно все хорошо. Вижу, конь оседланный стоит у окна, а у ног его красный казак тяжелораненый лежит, едва слышно стонет. Конь на меня посмотрел умными глазами, забормотал, будто по-своему что-то сказал, и голову к казаку протянул, — мол, помоги ему. Меня, я скажу тебе, просто оторопь взяла!.. А конь тоже раненый, весь в крови, на ногу припадает.

Занесли мы с бабкой казака в хату, лицо омыли, я ему водой губы смочил, очнулся он… Голова у него шашкой разрублена, грудь навылет прострелена. Молодой еще парень, красивый… Пришел он в себя, посмотрел на нас и спрашивает: