Каталина ужасно упряма. Порешив лет пятнадцать назад выжить назло всем диагнозам, она не нарушила слова и после того, как к инфаркту и диабету присовокупился рак. Кабы не полысевший череп, она бы и не уразумела, чем сеансы химиотерапии отличаются от сеансов в кино, где она наловчилась погружаться в сон на первых же титрах, как погружается в темь плотных волн оглохший для света и воздуха водолаз. Спустя год волосы отросли, покрыв ей голову бобриком, причем для вьюнков седины, прежде густой и обильной, места в саду не нашлось. Каталина восприняла это с энтузиазмом: стало быть, жизнь еще от меня не устала. Да и я с ней покуда общий язык нахожу. Так бок к боку и греемся, будто два полюбовника. Только вот ухажер больно скромный: видать, девственницей помру. Одна надежда: смерть поведет себя прытче… Глядя на перечницу, трудно отделаться от подозрения, что служанка лукавит. Кому-кому, а ей ведомо, что она обручилась с бессмертием – насмерть. Как со всеми тугими на ухо, с Каталиной лучше держать ухо востро: не угадаешь, когда в ней проснется вдруг слух. По крайней мере хозяин и Арчи в ее присутствии ни о чем сокровенном не распространяются. Пес, отдадим ему должное, опускается редко до сплетен. Хотя, если честно, думает Дон, меня не особо и жалует: не может простить мне гибели Анны.

В день, когда это случилось, Арчи ударился в вой – предположительно, с той самой минуты, как душа Анны Ретоньо выпорхнула из расплющенной всмятку груди. Хлопот крыльев сей невидимой, но всевидящей птицы он почуял с расстояния в тысячу верст. Озадаченный поведением пса, Дон попытался унять его, но взбесившийся зверь в кровь поранил клыками простертую руку, что обидней всего – десницу кормящую. При малейшем к себе приближении собака скалилась и рычала. Ветеринар по телефону советовал Дону поостеречься, не злить понапрасну perrito [1] и потерпеть до его возвращения из деревни, куда щенячий мозгоправ убирался на выходные ковырять в носу.

Понедельник был завтра, но до этого завтра оставалось полдня. Вознамерившись выйти из дому, Дон столкнулся с проблемой: подобно Церберу у ворот подземного царства, Арчибальд занял позицию у двери, а на поползновения подкупить себя ветчиной отвечал предупредительным рыком.

Торчать в четырех стенах с обезумевшим псом хозяину не улыбалось. Поразмыслив, он включил пылесос и выждал, когда собака кинется терзать гудящую кишку. Ступив за порог, Дон запер дверь и послушал, как воет бессильная ярость.

Вечер и ночь он со знанием дела убивал ненавистное время. Начал разминку в кафе рядом с домом, а продолжил свои возлияния в баре на улице Гаго. Там к Дону подсели поддатые немки. От обеих разило вином. Он предложил им травить этот запах бутылкой мартини, а туристки из Кельна решили травить анекдоты. Дон до упаду смеялся и поклевывал их в декольте, потом поощрил букетом настурций. На этом себя потерял, а когда вновь набрел на свой след, разглядел, что сидит, подперев подбородок пустой пивной кружкой, и таращится на цветы. Те лежали как-то не так, недостойно цветов, потому что лежали они в духоте и на плохо вытертой стойке. Воздуха в баре ему самому не хватало, так что он вышел на волю, чтобы вдохнуть в себя сумерки и смахнуть с глаз прилипчивую слезу. Затем спустился к площади Богоматери, сел на корточках возле монастыря, подымил, окурком спугнул голубей, пересек Триумфальную площадь и по Мигель Маньяра вышел к проспекту, где развлек толпу пантомимой о гноме, которому в грудь вживили гигантское сердце, – в результате взбодрился, побродил переулками, на набережной дождался автобуса и перебрался на другой берег реки. Ближе к конечной он вышел и долго гулял по Триане, пока не засел в кинотеатре. Там Дон продрых два часа. Тело его занемело. Чтобы размяться, он двинул к реке, а как устал, обосновался в баре на Бетис.

Что пил там, не помнит. Помнит только закуску – мелкие, как козявки, сухарики. Из окна была хорошо видна ночь. Ночь и звезды, оказавшиеся на поверку огоньками гирлянды над стойкой. А он на эти проклятые звезды гадал!.. Подавившись, Дон заспешил в уборную. Рвало его так, будто в него напихали пластит.

Все это время, включая часы в кинотеатре, годы за стойкой и пару веков, что провел на коленях в обнимку с фаянсом, он не выпускал из рук телефон. Может, сотни, а может, и тысячи раз жал он на кнопку, чтобы набрать номер Анны, но вместо нее каждый раз отвечала та стервь, что повторяет дежурную фразу: мол, хоть ты там тресни, хоть слезами улейся, а для тебя абонент недоступен…

Бар работал до трех. Домой Дон пришел к четырем. Арчи по-прежнему выл, но на хозяина больше не огрызался. Он вообще больше не отвлекался. Просто лежал в коридоре и без умолку выл; выл и выл, сводя Дона с ума. Умолк же тогда, когда поутру раздался звонок и сеньора Ретоньо оповестили, что нашли Анну мертвой.

Пока Дон бронировал место на рейс, пес слонялся из угла в угол и ронял башкой. Она болталась гирей между лап, подметая ушами зловещую тишину. Перед отъездом Дон отменил визит ветеринара и вызвал Каталину. Обалдевшую зверюгу он оставил на ее попечение. Уже в такси он вспомнил, что забыл сделать главное – напиться перед полетом.

Назад Дон приехал уже через день. Арчибальд лишь обнюхал его и сразу убрался подальше от невыносимого запаха. Пес не жрал девять суток, только отчаянно, как алкоголик, опохмелялся. Дон едва поспевал полнить миску водой и подтирать пол, куда тот изливал из себя свое горе. Глядя с вызовом Дону в глаза, Арчи стоял в раскорячку и орошал пол струей – у собак свои представления о трауре…

– Desayuno [2] , Ванка! Uno manjar para bueno [3] Аррцито!

Это кричит Каталина. Так карга их скликает на завтрак.

Ну а ближе к обеду в тот день в дом приходит двойник.

Тут я делаю перерыв и погружаюсь на пару недель в ад сплошного безделья. На носу Новый год. Мы встречаем его вместе с Геркой и остаемся на даче друзей. Я жру снег, пью вино, кувыркаюсь в сугробах с собакой и занимаюсь любовью с женой.

После праздников детям Германа в школу, родителям их на работу, а у Светки контракт на синхрон.

– Кого переводишь?

– Ирландцев. Союз адвокатов и комитет по наследству.