Платонида вздыхала, крестила бедную невесту. Так уж Бог дал, вместо свадьбы все Буйносовы оделись по князю Петру свет Ивановичу в жалевое, в темное. Марья Петровна, как и матушка, соблюдая жаль, сережки, перстни поснимала, и сердцем тоже была в жалях, но природа сильнее печали и закона. У нее свой закон. Снилось Марье Петровне греховное. Не только кому рассказать, вспоминать — от стыда сгоришь. И осень уж вот она, с золотом, со свадьбами. Да у жениха об ином венце голова болит.

Казак Болотников, соединясь с рязанскими и тульскими дворянами, ведомыми братьями Ляпуновыми и Гришкой Сунбуловым, побили князя Кольцова-Мосальского. И не где-то за лесами, за далями, а на реке Лопасне, до Москвы рукой подать.

Отложились, присягнули Дмитрию города Курмыш, Ядрин, Чебоксары, Муром, Воронеж, Льгов, Орел, Тула, Зарайск, Пронск, Михайлов, Ряжск, Сапожск, Шацк, Епифань, Курск…

Марью Петровну хоть и беспокоили прыщики больше, нежели потерянные города, но на душе уж так было лихо, что однажды поутру не пожелала идти из постели. К ней с испугом, с уговором, а она заревела на нежности белугою, вцепилась ручками в постелю и на всякое доброе слово только головой отмахивала, как лошадь от мух.

Мудрая Платонида все снадобья отстранила, всех советчиц повыгоняла, зато привела в дом странницу — старуха похвалялась, что каждый день сказывает по сорока сказок и повтору у нее не бывает.

А Марье Петровне первая же сказка до того сделалась мила, что уж ничего иного слышать не пожелала.

— Про молодца-удальца, — приказывала сказительнице и, положа локоток на подушку, заботливо поданную Платонидой, уплывала мыслями в жизнь неведомую, ненынешнюю.

— На реках, на борах, на зеленых лугах, на городах белокаменных был царь русский… — начинала странница и тоже призадумывалась.

— Ефимьян, — напоминала боярышня.

— Царь Ефимьян, — соглашалась сказительница. — Было у него три сына: Павел, Федор, Иван Запечный.

— Ты говорила — Дмитрий, Иван и Василий.

— Про тех сказывала, теперь про иных.

— Не-ет! — качала головкою Марья Петровна. — Ты уж смилуйся, сказывай, как всегда. Мне про других не хочется слушать. Ты про наших расскажи.

— Ну Господь с тобой! Про наших так про наших.

И текла сказка, как речка течет.

И видела перед собою Марья Петровна совсем близехонько царя Ефимьяна, и сказывал он ей вещее сновидение. Дескать, за тридевять земель в тридесятом царстве спит в золотой опочивальне витязь-девица красоты неписаной, несказанной. И покуда она спит, с ее рук-ног живая вода точится.

— Ах, мне бы так почивать! — уронила слезинку Марья Петровна.

А царевич Дмитрий с войском во сто тыщ шел уж в поход за живой водой для дряхлого батюшки. И доехал до горы высокой. И держал совет с белым как лунь стариком.

«Тебе не доскакать до витязь-девицы», — сказал старик Дмитрию.

«Отчего так?»

«Да оттого, что на том пути три реки широкие, на тех реках три перевоза: на первом правую руку отсекут, на втором — левую ногу, на третьем — голову снимут».

Закручинился Дмитрий, призадумался: «Отцовой старости жаль, да ведь живет, а мне на смерть идти. Бог с ней, с витязь-девицей».

Вернулся Дмитрий домой и сказал отцу:

«Нет, батюшка! Про ту девицу нигде слыхом не слыхать».

То же и с царевичем Иваном было.

Перед рассказом о царевиче Василии сердце у Марьи Петровны сладко обмирало, и Луша, не дожидаясь оклика, приносила анисовый квас и конопляное семя.

Странница сказывала, Марья Петровна семя лускала: выдержит ли сердце, коли без дела слушать да обмирать?

Царевич Василий белому как лунь старцу отвечал иначе, чем братья:

«Эх, дедушка! Одна голова не бедна. Поеду, а там как Бог даст!»

На первый перевоз выехал и так думает: «Если крикну — навек оглушу, если свистну — перевоз потоплю».

Свистнул вполсвиста. Спящие перевозчики проснулись, перевезли через реку и платы хотят: правую руку.

Царевич махнул мечом направо, махнул налево, вот и платить уж некому.

— Ах, мне бы так! — Глазки у Марьи Петровны засияли, правая рука направо махнула, левая налево.

Сказка дальше, дальше. Баба-Яга позади, великана миновали… Марья Петровна, как мышка, семечки щелк-щелк! От шелухи на подбородке уж борода. И наконец вот оно, самое горячее место. Марья Петровна бросает прочь семечки, освобождает подбородок, оглаживает ладошками лицо, грудь и замирает.

Витязь-девица со своим войском девичьим выезжает из дворца в зеленые луга тешиться. Царевич Василий, в кустах сидя, глядит — наглядеться не может. Девицы одна другой милее. Та хороша, а та еще лучше! А на саму на витязь-девицу и посмотреть боязно, в пятки уходит душа. Великая красота, как сам Бог, на которого смотреть нельзя.