«Какая жизнь разумная пошла! — душою обрадовался Неустрой. — Видно, впрямь царь Василий — добрый человек и мудрец».

Москва взбадривалась день ото дня.

Пришел хорошо вооруженный, большой числом полк смолян. Через сутки ржевский полк.

Дождавшись помощи, воевода Скопин-Шуйский со смолянами и ржевцами пошел на Коломенское. Он выступил 1 декабря, да так опасливо, что трех километров не одолел. 2 декабря поутру у деревни Котлы царские войска сошлись с отрядами Болотникова.

Русские с русскими! Те за царя, и эти за царя. Те за истинного, и эти за истинного. Но за двадцатилетним воеводой Скопиным-Шуйским, за спинами всех его воинов была Москва, патриаршее благословение, государство, а за бунтарями Болотникова — одни только тени. Тень доброго царя, тень не ведомой никому воли… Бог берег заблудших, но победы им не дал. Прибрал не больше тысячи, в плен же было взято больше двадцати тысяч.

— Все тюрьмы полны! — радостно сообщил царю его брат Дмитрий. — Остальных хоть на волю отпускай.

— К Ивашке Болотникову? — Василий Иванович поднял почти безволосые дужки бровей.

— А куда же их? Не в прорубь же?

Промолчал государь. Вздохнул и промолчал. И принялся усердно расспрашивать, куда Ивашка подевался, почему не изловили, много ли осталось смутьянов.

И узнал неприятное. Болотников с многочисленным еще войском укрылся в Коломенском. Приступом ледяной табор взять невозможно, пушки ни изгороди, ни осажденным большого вреда не приносят. В селе Заборье, в таком же ледяном таборе, казаки сидят, целый полк.

— Когда же конец этому? — спросил государь.

— Если хлеба у них много, то до весны усидят.

Закусил тонюсенькие губы Василий Иванович, забегал глазками.

…Загулял Неустрой. В казаках ни единой хмельной чаши не пригубил: чересчур забота была у него большая — собирать и хранить казну Дмитрия Иоанновича. А тут никому не должен, живи не тужи.

Захмелел Неустрой. Захмелев, разбахвалился:

— У меня в казне денег и шуб было больше, чем у Шуйского в кремлевских кладовых… Что за воеводы у царя? Саней с телегами разбросать не могут. А вот я ту ледяную заставу в два счета сожгу и развею!

От людской до покоев княжны сказка о похвальбе Неустроя долетела тотчас, быстрее сороки.

Марья Петровна в тот день была в радости. Государь, празднуя победу и избавление Москвы от осады, прислал ей пряничков на вишневом меду. Пряничек к пряничку! Все позлащенные, все в виде хищников: крылатые змеи, коршуны, львы, вепри. Луша больше про казачью казну толковала, но Марья Петровна, насторожа ушки, переспросила об ином:

— Не сказывал Неустрой, как он ледяные крепости в пепел пережигает?

— Не сказывал.

— Привести его ко мне под руки в батюшкины, в княжьи покои.

Властная сделалась Марья Петровна. Голоса княгини уж и не слыхать в доме, молодой голосок звенит.

Неустрой все еще был во хмелю. Увидев перед собою розовощекую княжну, расслюнявился, разулыбался.

— Великая княжна, госпожа наша! Ради твоего повеления хоть чего сжечь не жалко!

— Вот и поезжай к государю. Открой тайну чернокнижников проклятых!

Неустрой все еще улыбался, а его уже мчали в Кремль. На самый Верх подняли.

На Верху-то Неустрой опамятовался, но заупрямиться духу не хватило. К тому же голова на сорок косточек вот-вот расколется. Как все рассказал, так и опохмелиться поднесли. Опохмелив, наградили, как воеводу. Золотым на шапку. Кафтан дали, шубу из росомахи. Напоили опять допьяна.

Утром трезвон по Москве. Сожгли ледяную крепость! Между санями-то — солома. Еще как пылало! До неба дымы стояли.

Бежал Болотников со всеми своими тысячами гулящих людей, со всеми, кто желал воли и правды для себя и для Руси, до самого Серпухова бежал.

Неустрой как пробудился, как увидал свой золотой, да шубу, да кафтан, как вспомнил содеянное — княжне в ноги упал.

— Погубила ты мою душу, госпожа великая! Я по-человечески жить хотел, а как же теперь-то?

— Теперь как спаситель царства будешь жить, вольным дворянином.

Заплакал Неустрой, Марья Петровна тоже прослезилась от умиления.

— Не догадайся я тебя к царю послать, так бы и жил в холопах.

У царя хорошо дела пошли. Сгорело Коломенское, тотчас сдались казаки в селе Заборье. И не просто сдались — перешли на царскую службу. Казакам на радостях — еды, казакам — питья, а вот с пленными крестьянами обошлись плохо.