— Я этого не говорила.

— А что ты говорила? «Я живу со странным человеком, которого готова терпеть при условии, что он меня любит»? Где тут твоя любовь? Ты готова терпеть меня, если я тебя люблю, но одной любви, очевидно, тебе недостаточно, и поэтому ты предъявила мне дополнительные условия: не пить, работать, чаще с тобой разговаривать и не встречаться с молодыми писательницами. Раньше я всё это делал без напоминаний, а теперь, извини, не могу, пребывая в депрессии. А когда я из нее выйду, я не знаю. Так что, действительно, лучше расстаться.

— Тебе, я вижу, эта идея понравилась, и ты схватился за нее обеими руками, стоило только намекнуть.

— А ты зачем намекала?

— Чтобы привести тебя в чувство.

— Я пришел в чувство! И честно смотрю правде в глаза. Что я могу для тебя сделать? Я даже не смог вытащить тебя из стюардесс.

— Ты стесняешься, что я стюардесса?

— Нет, но ты не стесняешься этого. Как ты можешь ревновать меня к какой-то эсэмэске, если заставляла меня ревновать годами, улетая из моей жизни с мужчинами, хорошо знающими о твоем прошлом до меня?

— Что-что? — Надя даже привстала. — О каком прошлом? С какими мужчинами?

— Ну, с кем ты там работаешь? С пилотами, штурманами, бортинженерами, стюардами… Что ты на меня смотришь такими глазами? Ты же была близка с каким-то пилотом, сама говорила.

— Ты что, намекаешь, что стюардессы — проститутки?

— Не цепляйся к слову! Под прошлым я имею в виду жизнь до меня.

Надя легко, словно не касаясь пола, сделала шаг к нему и влепила пощечину. Удар ее тоненькой руки был тяжел: голова Енисеева откачнулась сантиметров на двадцать.

— Еще! — зажмурившись, попросил он. — Для равновесия. С похмелья очень бодрит.

— Знаешь что, Енисеев? — сказала она, глядя на него с презрением. — Иди-ка ты… сам знаешь куда. Мое прошлое тебя не касается. Мне за него не стыдно. Я начала работать вскоре после школы, потому что мама болела. Работу свою люблю, хотя она и нелегкая. Да, влюблялась, как многие девушки, но не в каждого встречного — поперечного. Я улетала от тебя не с мужчинами, а работать. В том числе и с мужчинами, конечно. Ты тоже в редакциях работал с женщинами. Я никогда не спрашивала, что ты делаешь тут без меня. Сегодня — первый раз. И лучше бы не спрашивала. Я узнала о тебе много такого, чего знать бы не хотела. Ты, оказывается, считал меня чем-то вроде путаны. Спасибо тебе за это.

— Слушай, мы тут погорячились… — сказал, почесывая щеку, Енисеев.

— Нет, мы не погорячились. Мы выяснили правду. Мы расстаемся, как ты хочешь. Найди себе не путану. Без прошлого.

— Не надо мне без прошлого! Я просто говорю, что оно у тебя есть, как и у меня, как у всех. Ты же не девственницей была, когда мы?.. Я всего лишь имел в виду…

— Я поняла, что ты имел в виду. Прощай. — Она резко повернулась и направилась к двери.

— Стой, ты-то куда уходишь? Я же сказал, что уйду к родителям.

— Ну, это твоя квартира. Что я здесь буду делать одна, наездами? Живи ты, как раньше, а я поеду к маме. Вещи потом заберу, сейчас устала. Деньги в секретере оставляю тебе, а уж когда кончатся, не знаю, что тебе делать. Придется все же где-то работать.

Енисеев, не зная, что делать — силой ли пытаться задержать Надю или умолять ее остаться, стоял, не двигаясь, у окна. «Ты ее задержишь, а дальше что?» Слышал, как она одевалась в прихожей, как вжикнула молнией сапог, и не двигался. Он еще мог перехватить ее у двери, но не сделал этого. Дверь защелкнулась.

Он всё стоял у окна, когда зазвонил домашний телефон. Это было теперь редкостью, — разве что его родители звонили или Надина мама. Енисеев, испытывая острое нежелание разговаривать с кем-либо, некоторое время смотрел на надрывающийся аппарат, потом всё-таки подошел и снял трубку.

— Да.

Но ему никто не отвечал.

— Алё!

Молчание. Енисеев бросил трубку на рычаг. Кто это — Лена? Но она не знает его домашнего телефона. А кто еще мог звонить сюда, он представления не имел. Да какая разница? Енисеев достал из кармана «мерзавчик» и долго глядел на него. «Вот теперь моя палочка-выручалочка… Живи, не горюй! Потом — по помойкам, бутылки собирать».

Он осушил «мерзавчик», лег, закурил. В комнате снова был полумрак — дело шло к вечеру, за окном по-настоящему стемнело. Мир был серым и словно покрыт бархатным слоем пыли, лишь огонек зажатой в пальцах сигареты на краткий миг освещал его. Енисеев раздавил огонек в пепельнице, посыпались искры. Это было похоже на его жизнь. Огонек уже потушен, погаснут и искры. Что дальше? Пить — и умереть? Нет, не наложить на себя руки, а просто пить и ничего не жрать. Так умер этот актер… как его… Галкин. Попытался встать, и разорвалось сердце.