– Илюшка, не отлынивай! Иди-ка помоги! – закричал в открытую дверь не по годам зоркий Снегирев. – Тут пиво подвезли, а я один: Толян в овощном на картошке!

В фирменном бирюзовом халате и шапочке Снегирев тоже напоминал медика – бывалого хирурга из тех, что забывают в кишках у пациентов ножницы и перчатки.

Илья вернулся в «Фурор». До позднего вечера у него ломило плечи – он чувствовал на себе тяжесть давно сброшенных фиолетовых одежд и небывалого счастья. Давно укатила на своей красной «мазде» Изора-Анжелика, Толян Ухтомский отбыл к соратникам, опустели залы «Фурора», а у Ильи в ушах все ухала мультяшная музыка и звенел голосок Тары.

«Стань таким, как Фруктикон…» Он без памяти влюблен!

– Илюшка, ты здесь еще? – удивилась Тамара Сергеевна.

Она как раз закончила убирать святилище, где восседал грозный Алим Петрович, и катила в подсобку толстопузый пылесос.

– Подожди минутку! Я сейчас оденусь, и вместе домой пойдем! – крикнула она через плечо.

Илье было все равно. Он заложил руки за спину и уставился в правила торговли, которые висели на стене. Правила были напечатаны такими мелкими буковками и помещены под такое толстое зеленое стекло, что ничего прочитать не смог бы и тот, кто этого хотел.

А Илья ничего читать не хотел. Он вообще никакой стены с правилами сейчас не видел. Он гадал, существует ли на самом деле Тара или только привиделась ему в потемках заколдованного замка. Кажется, «Шоу радостного вкуса» все-таки проводилось – к витрине кондитерского отдела до сих пор привязан фиолетовый шарик. Но Тара! Ее нет. Ее нет! А ведь была она не из гладкой и мертвой электронной плоти – живая! У нее голубые глаза. Волосы тонкие и теплые, расчесаны на пробор. На ней лифчик из красных кружев. Она появилась и исчезла, и никакими ухищрениями не вызвать ее больше из неизвестности, сколько ни щелкай мышью…

– Как до сих пор! Почему? Я уже кирпич заказал! – смутно донесся до Ильи знакомый голос.

Тьма, упрятавшая Тару, мгновенно рассеялась, освободив место для гипсокартона стены, крашенного зеленоватой краской. От такого цвета Илью всегда мутило, хотя на банке, в которой краска продавалась, было написано «Средиземноморская свежесть». Илья увидел эту свежесть и сообразил, что забрел в самый дальний угол «Фурора», где на стене под стеклом пестрят мелкими буковками неотвязные правила торговли. Еще он вспомнил, что давно вечер, что все пропало, что Тара исчезла. Зато вечен и несокрушим «Фурор», и особенно кабинет Алима Петровича, прямо за зеленоватой стеной.

Рядовые работники «Фурора» редко допускались в заветное помещение. Илья же, когда Алима Петровича не было на месте, помогал матери убирать святая святых. Поэтому он знал, что ковер в кабинете шефа настоящий персидский, что над столом висит портрет президента раз в восемь крупнее натуральной величины, а в резных шкафах можно видеть часть пичугинской коллекции кальянов и эротической бронзы.

Не только сам кабинет, но и средиземноморски зеленый коридор, ведущий к нему, труженики «Фурора» обходили стороной. С начальством без особых причин лучше не встречаться, да и на глаза попадаться лишний раз тоже ни к чему. Береженого Бог бережет! В коридор этот больше захаживали посетители нужные и важные – крупные поставщики, адвокат Луазо. Иногда приходили какие-то молодые люди южного типа, наверное приезжие, потому что уже с сентября они надевали теплые фуражки с ушками и двойные кашемировые кашне. Этих неженок фуроровцы почему-то считали родственниками Алима Петровича, хотя Пичугин даже зимой одевался очень легко.

Илья опешил, сообразив, что он в пичугинском коридоре. Между тем голос Алима Петровича отчетливо доносился из кабинета. Илья и не подозревал, что в коридоре все так хорошо слышно: днем телохранители всегда отгоняли зевак от заветных дверей, а сам «Фурор» гудел, как улей. Зато теперь коридор был пуст, в магазине осела и успокоилась ночная тишина. От Алима Петровича Илью отделяла лишь гипсокартонная перепонка.

– Я повторять не люблю. Я ждать не люблю. Я дело люблю! – весомо говорил Алим Петрович.

Его пронзительный тенор был звонок, как бронзовый колокольчик. В ответ слышался невнятный, отрывистый бубнеж. Это значило, что Пичугин беседует со своей второй правой рукой, охранником Лехой (первой правой рукой был Тазит, а единственной левой – юрист «Фурора» Аркадий Ильич Луазо).

– Мне не надо говорить, куда ты их денешь, – продолжал сердиться Алим Петрович. – Может, зарежешь. Может, женишься на всех – я не знаю. Мне все равно! Мне надо вопрос решить. Мне надо, чтоб квартиры были пустые. Я уже проект сделал, я уже ремонт начал. Я уже кирпич заказал!

Леха пробубнил в ответ что-то настолько возмутительное, что Алим Петрович не только вскрикнул, но и звякнул чем-то металлическим, наверное бронзовой статуэткой.

– Я в последний раз говорю! А ты не говори, ты молчи – и дело делай. Или ты очень нездоровым будешь! Почти неживым будешь!

Снова раздался металлический стук, сильнее прежнего. Илья отпрянул от стены, которая хищно блеснула стеклом, скрывавшим правила торговли. Стена ожила! Через равные промежутки времени она мелко содрогалась изнутри!