– Шнапс как чудо, святой отец, - он поднес мне кружку, изобразив на дубленой роже крайнее умиление.
– Преломи с братьями.

– За орден стоять!
– Альбинос поднял штурмовиков, и те выхлестали свои порции до дна. Опустив штрафную кружку на скатерть, я дернулся из подвала.

– Да куда же?
– Альбинос придержал меня, и с мягким нажимом усадил на свободный стул.
– Ты честь нам окажи, а мы тебе окажем все, что хочешь.

– Не по чину вино мне с вами пить, братья славяне, - произнес я смиренно, желая только смыться.

– Где же пить? – с горячностью возразил Альбинос. – Пить, когда с мусором. А с нами душевная беседа. Застольные речи. Процесс, и только.

– Процесс. Процесс реально, - поддержал его Перец. – Может, хавки тебе? Слышь, брат Могила? Пожрать бы ему. С автобуса голодом шарахается.

Теперь я знал и как здесь кличут альбиноса-убийцу. Могила.

– Хавки! – приказал Могила, и его солдаты безжалостно потащили из брезентовых сумок разнообразную консервированную снедь: банки со шпротами, ветчиной и тушеной говядиной. Противогазная сумка с продуктами висела через плечо у каждого. Помимо сумок, штурмовики были оформлены в одинаковые красные комбинезоны, высокие бутсы на толстых подошвах и либеральные картузы черного сукна. Только в России либералы так воинственны. Могила выхватил напильник, и умело стал вскрывать им сухой паек. Мне подсунули столовую ложку.

– Жуй, духовенство, - Перец толкнул меня локтем.
– На пустой кишке не протянешь. Обмен веществ дело тонкое.

Который уж час терзал меня голод, и я не удержался. Я приналег и на шпроты, и на тушенку, и на скользкую ветчину. Периферийно я заметил, как переглянулись Могила с Перцем. И заметил, как Перец куда-то исчез. Поначалу я не придал этому значения. Но когда пропал и Могила, я забеспокоился.

– Ты плотнее трамбуй, пилигрим, - отвлек меня сидящий напротив хлебосольный штурмовик атлетического склада.
– Консервацию не добудешь в Кавзейнике. Гуманитарную помощь только славянам оказывают.

– Тебя как звать?

– Лавром кличут.

– Дай Бог тебе, Лавр, - я живо прикончил третью к ряду банку, и теперь только обратил внимание на сиротливый табурет, прежде занятый участковым Щукиным. И у меня отчего-то на сердце, что называется, кошки заскребли. Колонна вокруг меня с жаром обсуждали шансы на выход клуба «Нюрнберг» в финал кубка Лиги чемпионов. Отложив прибор, я покинул застолье и подошел к прилавку. Филиппов отполированным кончиком штопора сосредоточенно вычищал из-под ногтей.

– Филиппов, где участковый?

– Отлить пошел.

– А где гальюн?

– Туалет за прилавком. Заметил дверцу?

Я заметил дверцу. И я подошел к ней тихо. И тихо ее приоткрыл. В узкую щель я увидел, как Могила отмывает над раковиной кровь с напильника. А Щукин лежит ничком на кафельном полу. А Перец стоит рядом на коленях. И в луже крови переворачивает капитана. И увидел, как он прикладывает ухо к сердцу капитана.

– Сердце ходит, - озабоченно предупредил альбиноса Перец.

Могила вернулся к участковому, и, присев на корточки, глубоко вогнал напильник

в его грудь. Отшатнувшись от двери, я успел зажать рот ладонью.

– А теперь?
– донесся еще до меня приглушенный голос альбиноса.

Нет, меня тогда не тошнило, уважаемый читатель. Из горла моего рвался крик отчаяния и ужаса. И только ужас его загнал обратно. Глубоко загнал. Я тихо вернулся на праздник штурмовиков. Я тихо сел на место и тихо выпил штрафную кружку. За упокой раба Божьего Щукина, хорошего человека. Спустя минуту к честной компании присоединились Могила с Перцем.

– Ну, вот, - обрадовался Могила, заглянувши в мою кружку.
– Процесс пошел.Ты что бледный, святой отец? Повторить надо. Вторая пробьет. Отвечаю.

– За что? – спросил я, не осмеливаясь поднять на него глаза.

– За все, - Могила обнял меня как давеча у прилавка.
– За тебя, монах, отвечаю. Ты меня держись. В Казейнике опасно с народом путаться. Отпетый народ. Здесь прежде химия была. Законников мы наказали, но сам рассуди: честному вору в душу не влезешь. Много еще по углам разной сволочи лютует. Мусора помнишь за прилавком?

– Помню.

– Зарезали его, - сообщил мне печальную новость Могила.
– Только что зарезали. Прямо у параши закололи. Ненавижу сук отмороженных.

Он выхватил напильник и вонзил его в стол чуть не по рукоятку, замотанную черной изоляцией. Удар у Могилы был поставлен.

– Ничего, - Могила выдохнул, сцепивши пальцы.
– Дай срок, святой отец.

На фалангах его пальцев я подметил два наколотых перстня с крестами.

– Срок я тебе не дам, - отозвался я мрачно.
– Я не суд присяжных.