Шрифт:
«Ну, кто был прав?», сказал Куильти. «Вам бы следовало быть осторожнее. Дайте-ка мне эту вещь, чорт возьми».
Он потянулся за кольтом. Я пихнул шута обратно в кресло. Густая отрада редела. Пора, пора было уничтожить его, но я хотел, чтобы он предварительно понял, почему подвергается уничтожению. Я заразился его состоянием. Оружие в моей руке казалось вялым и неуклюжим.
«Сосредоточьтесь», сказал я, «на мысли о Долли Гейз, которую вы похитили…»
«Неправда!» крикнул он. «Вы чушь порете. Я спас её от извращённого негодяя. Покажите мне вашу бляху, если вы сыщик, вместо того, чтобы палить мне в ногу, скотина! Где бляха? Я не отвечаю за чужие растления. Чушь какая! Эта увеселительная поездка была, признаюсь, глупой шуткой, но вы ведь получили девчонку обратно? Довольно пойдёмте, хлопнем по рюмочке».
Я спросил, желает ли он быть казнённым сидя или стоя.
«Это я должен обдумать», ответил он. «Вопрос серьёзный. Между прочим — я допустил ошибку. О которой весьма сожалею. Я, видите ли, не получил никакого удовольствия от вашей Долли. Как ни грустно, но я, знаете ли, импотент. А кроме того, я ведь устроил ей великолепные каникулы. Она познакомилась в Техасе с замечательными людьми. Вы слыхали, например…»
И, неожиданно подавшись вперёд, он навалился на меня, причём мой пистолет полетел под комод. К счастью, он был более порывист, нежели могуч, и я без труда пихнул его обратно в кресло.
Отдышавшись, он сложил руки на груди и сказал:
«Ну вот, доигрались. Vous voil`a dans de beaux draps, mon vieux». [141]
Я наклонился. Он не двинулся. Я наклонился ниже.
«Дорогой сэр», сказал он, «перестаньте жонглировать жизнью и смертью. Я драматург. Я написал много трагедий, комедий, фантазий. Я сделал в частном порядке фильмы из „Жюстины“ Сада и других эскапакостей восемнадцатого века. Я автор пятидесяти двух удачных сценариев. Я знаю все ходы и выходы. Дайте мне взяться за это. В другой комнате есть, кажется, кочерга, позвольте мне её принести, и с её помощью мы добудем ваше имущество».
141
В хорошеньком вы теперь положении, старина.
Суетливо, деловито, лукаво, он встал снова, пока говорил. Я пошарил под комодом, стараясь одновременно не спускать с него глаз. Вдруг я заметил, что дружок торчит из-под радиатора близ комода. Мы опять вступили в борьбу. Мы катались по всему ковру, в обнимку, как двое огромных беспомощных детей. Он был наг под халатом, от него мерзко несло козлом, и я задыхался, когда он перекатывался через меня. Я перекатывался через него. Мы перекатывались через меня. Они перекатывались через него. Мы перекатывались через себя.
В напечатанном виде эта книга читается, думаю, только в начале двадцать первого века (прибавляю к 1935-ти девяносто лет, живи долго, моя любовь); и пожилые читатели, наверное, вспомнят в этом месте «обязательную» сцену в ковбойских фильмах, которые они видели в раннем детстве. Нашей потасовке, впрочем, недоставало кулачных ударов, могущих сокрушить быка, и летающей мебели. Он и я были двумя крупными куклами, набитыми грязной ватой и тряпками. Всё сводилось к безмолвной, бесформенной возне двух литераторов, из которых один разваливался от наркотиков, а другой страдал неврозом сердца и к тому же был пьян. Когда, наконец, мне удалось овладеть своим драгоценным оружием и усадить опять сценариста в его глубокое кресло, мы оба пыхтели, как королю коров и барону баранов никогда не случается пыхтеть после схватки.
Я решил осмотреть пистолет — наш пот мог, чего доброго, в нём что-нибудь испортить — и отдышаться, до того как перейти к главному номеру программы. С целью заполнить паузу, я предложил ему прочитать собственный приговор — в той ямбической форме, которую я ему придал. Термин «поэтическое возмездие» особенно удачен в данном контексте. Я передал ему аккуратно написанный на машинке листок.
«Ладно», сказал он. «Прекрасная мысль. Пойду за очками» (он попытался встать).
«Нет»
«Как хотите. Читать вслух?»
«Да».
«Поехали. Ага, это в стихах»:
За то, что ты взял грешника врасплох,За то, что взял врасплох,За то, что взял,За то, что взял врасплох мою оплошность…«Ну, это, знаете, хорошо. Чертовски хорошо!»
…Когда нагим Адамом я стоялПеред законом федеральнымИ всеми жалящими звёздами его —«Прямо великолепно!»
За то, что ты воспользовался этимГрехом моим, когдаБеспомощно линял я, влажный, нежный,Надеясь на благую перемену,Воображая брак в гористом штате,И целый выводок Лолит…«Ну, это я не совсем понял».
За то, что ты воспользовался этойОсновою невинности моей,За то, что ты обманом —«Чуточку повторяетесь, а? Где я остановился?.. Да».
За то, что ты обманом отнялВозможность искупленья у меня,За то, что взял еёВ том возрасте, когда мальчишкиИграют пушечкой своей…«Так-с, первая сальность».
Она пушистой девочкой была,Ещё носила маковый венок,Из фунтика ещё любила естьПоджаренные зёрна кукурузыВ цветистом мраке, где с коней за деньгиОранжевые падали индейцы,За то, что ты её укралУ покровителя её,— А был он величав, с челом как воск…Но ты — ему ты плюнулВ глаз под тяжёлым веком, изорвалЕго шафрановую тогу,И на заре оставил кабанаВаляться на земле в недуге новом,Средь ужаса фиалок и любви,Раскаянья, отчаянья, а тыНаскучившую куклу взялИ, на кусочки растащив её,Прочь бросил голову. За это,За всё, что сделал ты,За всё, чего не сделал я,— Ты должен умереть!»