Когда Бабетта получила из Франции деньги, она ненадолго исчезла, чтобы распорядиться насчет приготовлений к празднику. Через несколько недель после ее возвращения жители Нор Восбурга стали свидетелями странного зрелища, когда на берегу разгружали одну за другой лодки, привезшие провизию, заказанную Бабетгой для ее кухни. Рабочие толкали перед собой тележки, нагруженные корзинами с маленькими птицами. За ними последовали ящики с шампанским и вином. Целая коровья голова, овощи, трюфеля, фазаны, ветчина, диковинные морские животные, огромная, еще живая черепаха, двигающая своей змеиной головой из стороны в сторону, отправлялись в кухню сестер, где Бабетта была сейчас полноправной хозяйкой.

Мартина и Филиппа, напуганные этим ведьминым колдовством, объясняли свое затруднительное положение одиннадцати оставшимся членам секты, теперь уже старым и седым. Каждый сострадательно кудахтал. После некоторого обсуждения они согласились есть приготовленные Бабеттой блюда, ничего не говоря ей о том, какая скверная мысль ее посетила. Язык дан человеку для того, чтобы он восхвалял и благодарил Бога, а не для того, чтобы услаждать его экзотическими яствами.

Пятнадцатого декабря, на которое был намечен обед, шел снег, и вся деревня блестела, покрытая белым глянцем. Сестрам было приятно узнать, что к их празднику присоединятся нежданные гости, а именно: девяностолетняя мисс Лёвенхильм в сопровождении своего племянника, того самого офицера кавалерии, который когда-то давно ухаживал за Мартиной, а теперь стал генералом и нес службу в королевском дворце.

Бабетте каким-то образом удалось раздобыть в достаточном количестве фарфоровую и хрустальную посуду, и она украсила комнату свечами и вечнозелеными растениями. Накрытый ею стол выглядел превосходно. Когда обед начался, все жители селения вспомнили о своей договоренности и сидели молча, словно набрав в рот воды. Только генерал отпускал реплики по поводу выпитого и съеденного. «Амонтилладо»! — воскликнул он, отпив из бокала. — И притом самый прекрасный из тех, что мне доводилось пробовать». Проглотив первую ложку супа, генерал готов был поклясться, что это был черепаховый суп, но как такое было возможно на побережье Ютландии?

«Невероятно! — произнес генерал, отведав следующее блюдо. — Демидовские блины!» Все остальные гости, чьи лица испещряли глубокие морщины, ели эти же редкие деликатесы, не произнося ни слова. Пока генерал пел дифирамбы шампанскому марки «Вёве Клико 1860 года», Бабетта приказала мальчику, прислуживающему на кухне, следить за тем, чтобы бокал генерала не пустовал. Он единственный, казалось, мог оценить то, что было приготовлено к этому обеду.

Хотя никто ни словом не обмолвился о том, что он ел и пил, банкет чудесным образом подействовал на неподатливых жителей селения. Их сердца потеплели. Их языки развязались. Они говорили о тех минувших днях, когда еще был жив священник, и о Рождестве в тот год, когда бухта покрылась льдом. Один из сельчан признался другому в том, что однажды надул его при совершении сделки, а две женщины, издавна враждовавшие между собой, обнаружили, что они беседуют друг с другом. Когда одна из женщин рыгнула, ее сосед не подумав, сказал: «Аллилуйя!»

Генерал, однако, не мог говорить ни о чем, кроме еды. Когда мальчик вынес к столу coup de grace (снова это слово, заметьте), молодых перепелов, приготовленных en Sarcophage, генерал воскликнул, что такую кухню можно попробовать только в одном месте в Европе, в знаменитом ресторане «Cafe Anglais» в Париже, прославившемся когда-то благодаря женщине, бывшей в нем шеф-поваром. Вино ударило ему в голову, чувства переполняли его, и, не в силах больше сдерживать их, генерал поднялся для того, чтобы произнести речь. «Милосердие и истина, друзья мои, встретились, — начал он. — Праведность и блаженство слились в одном поцелуе». Потом генерал был вынужден сделать паузу, потому что он привык тщательно готовить свои выступления, обдумывая, с какой целью он произносит свои слова. Но здесь, среди простых прихожан общины, созданной священником, все выглядело так, словно вся фигура генерала Лёвенхильма, его грудь, усыпанная знаками отличия, были не более чем рупором вести, которая была послана им. Этой вестью была благодать.

Хотя братья и сестры этой секты не поняли в полной мере того, что говорил генерал, в тот момент «завеса земных иллюзий рассеялась перед их глазами, как дым, и они увидели Вселенную такой, какой она была на самом деле». Эти люди прервали трапезу, встали и вышли на улицу, укрытую блестящим снегом. И над их головами было небо, сверкающее своими звездами.

«Праздник Бабетты» заканчивается двумя сценами. На улице старожилы, взявшись за руки, встают вокруг источника и вдохновенно поют старые гимны веры. Эта сцена всеобщего единения. Праздник, устроенный Бабеттой, открыл двери, и благодать тихо вошла внутрь. Как добавляет Исак Динесен, «они чувствовали себя так, словно действительно начисто смыли с себя свои грехи, и в этой вновь обретенной невинности резвились, как маленькие ягнята».

Заключительная сцена разыгрывается в доме, в кухонном беспорядке, среди грязной посуды, немытых кастрюль, разбросанных раковин моллюсков и черепаховых панцирей, хрящей, сломанных корзин, остатков овощей и пустых бутылок. Бабетта сидит посреди этого беспорядка с таким же опустошенным взглядом как в ту ночь, двенадцать лет назад, когда она появилась в доме. Внезапно сестры понимают, что, как они и договорились, никто не сказал Бабетте ни слова по поводу обеда.

«Это был очень милый обед, Бабетта», — пытается сказать Мартина.

Кажется, что Бабетта далеко отсюда в своих мыслях. Через некоторое время она говорит им: «Когда-то я была поваром ресторана «Cafe Anglais». «Мы все будем вспоминать этот вечер, когда ты вернешься в Париж», — говорит Мартина, словно не слыша ее слов.

Бабетта сообщает им, что она не вернется в Париж. Все ее друзья и родственники там были убиты или заключены в тюрьму. И, конечно же, возвращение в Париж обошлось бы дорого.

«А как же десять тысяч франков?» — спрашивают сестры. Ответ Бабетты производит эффект разорвавшейся бомбы. Она потратила свой выигрыш до последнего франка из тех десяти тысяч, которые она выиграла, на праздник, на котором они только что пировали.