– Все, – сказала она. – Или ничего…

Взгляд ее снова потемнел, и она снова замкнулась в себе, как человек, полностью поглощенный борьбой с каким-то жестоким воспоминанием.

По-своему истолковав это, он продолжал: – Я знаю, о чем ты думаешь. В конце концов я все же отказался от Озрика. Если называть вещь своими именами, я просто выгнал тебя с этой почетной отставкой. Но, видишь ли, к тому времени я уже стал королем. А у королей друзей быть не может. И тут, Оборотень, твое «превращение» оказалось как нельзя более кстати. Потому что, если друзей у короля нет и быть не может, жена у него не только может, но и должна быть!

Она не сразу ответила. Ей было не по себе. И смущали ее не собственно рассуждения Эда, а сама его способность логически мыслить, которой она раньше за ним никогда не замечала. А может, ее и не было, способности этой?

Она кивнула и положила свою ладонь поверх его руки. Тихо заметила:

– Иногда ты меня удивляешь.

– Ты меня любишь? – спросил он.

Фортунат уже и не чаял дождаться визита своего духовного сына, после того, как в последний раз вынужден был сам искать его. Впрочем, Эд пришел с той же целью – поговорить об Азарике.

– Ты все еще опасаешься покушений?

– Нет. Похоже, я все предусмотрел.

– Так что же тебя беспокоит?

– С чего ты взял, будто меня что-то беспокоит? Хотя… да. Знаешь, нет на свете более несхожих людей, чем она и я – ни в чем. Но иногда она смотрит, как я, смеется, как я, говорит, как я…

Старик печально улыбнулся.

– А чего ты ждал? В течение трех лет именно ты лепил ее душу. И мне остается только благодарить Господа за то, что у нее хватило сил не стать твоим отражением.

Эд обдумал услышанное. Ухмыльнулся.

– Да, двоих таких, как я, мир бы точно не выдержал!

– А мне казалось, что ты сумел совладать со своей гордыней. Или просто на время забыл о ней.

– Может быть… Гордыня… Что бы вы, кроткие, делали без нас, гордых? Когда-то ты сам толкнул меня на службу Нейстрии, иначе я, возможно, до сих пор разбойничал бы в Туронском лесу.

– Как давно… – пробормотал Фортунат. – Три года… а кажется, не одно поколение миновало. Как мы все изменились…

– Ты-то не изменился ничуть. И я этому рад. Но в одном ты прав – и изменились, и научились многому. Например, что дела государства должны вершить воины, а не попы, как это пытался делать Гугон, гори огнем в аду его проклятая душа!

– Ты богохульствуешь, сын мой.

– Должен понять – мало добра я видел от святой матери нашей церкви. Один Фульк чего стоит! А Балдуин? Перечислять – пальцев на обеих руках не хватит. Только ты и Гоцеллин примиряли меня с церковью, да много ли таких, как вы!

– Да, Гоцеллин, – Фортунат осенил себя крестом, – мир праху его, святой души был человек.

– Не знаю, был ли он святым, а храбрым и верным был. Я к нему был привязан, и он ко мне – тоже. Говорят, он звал меня перед смертью, но я не успел. Когда я пришел, он был уже мертв. А ведь он ждал меня, и… – Эд вдруг замер и почти без голоса договорил, – и я теперь, понял, почему… Он же был исповедником… – Эд снова осекся, – принцессы Аделаиды.

От Фортуната не укрылось ни изменение в поведении Эда, ни то, что он опустил слова «моей матери» перед именем принцессы. Ему было известно, конечно, о более чем холодных отношениях между Эдом и его матерью, но здесь, кажется, было что-то другое.

– Ты уверен, сын мой, что тебе более нечего мне сказать?

Эд резко повернулся и пошел к двери. Но лишь для того, чтобы проверить, нет ли за ней кого, и поплотнее ее захлопнуть. Затем он вернулся к Фортунату и опустился перед ним на колени. Причем даже в таком состоянии его голова оказалась вровень с лицом сидящего старика.

– Отец мой, душа моя больна…

– Я устал от твоих богохульных шуток. Стар я уже для них.

– Я не шучу, отец. Я в самом деле собираюсь исповедаться. И приготовься слушать внимательно – исповедь будет долгая.

Исповедь и в самом деле продолжалась долго и закончилась почти под утро. На восьмом десятке Фортунат считал, что давно утратил способность удивляться изломам человеческих судеб, но здесь открывалось такое, что потрясло и его. Сколько крови было пролито, сколько страданий принято, сколько ненависти истрачено, и все зря! А какой удар для пресловутой гордыни Эда, столько мстившего… за кого? Совершенно чужого человека.

И правда, всем чужой. Немудрено, что принцесса Аделаида так не любила Эда, – за что ей было любить навязанного ей чужого сына – и почему она согласилась на обман? Все, кто знал об этом, мертвы… или не все? Немудрено также, что для Эда так важна Азарика. Ведь теперь он считает себя еще большим изгоем, чем во времена рабства и нищеты. Тогда у него была гордость за принадлежность к герцогскому и королевскому роду. Теперь – только она. И это еще не все…