Когда-то большевики намерены были железной палкой погнать народ к счастью, нынешние экономические большевики делают это железным рублем. И все громче кричат о свободе, как и те, прежние, что колотили народ железной палкой.

Новое содержание образования в самом деле необходимо, нам нужна новая школа, существенно отличающаяся от прежней, предельно идеологизированной, советской. Но эта новая школа должна стать сложнее предыдущей, ее гуманитарная задача заключается в объединении исторических смыслов, прежде спорящих, с целью помирить несводимые русские свободы. Это качественно новая задача, которой, по идее, должны быть озабочены наши просветители. Но зачем отягощать себя такими сложными задачами, когда достаточно включить экономический механизм, и народ сам пойдет в супермаркет под названием «Школа»?

Можно представить себе русское сознание как некое живое существо. Спасибо Блоку: немедленно является на ум кобылица, что мнет ковыль.

Ее-то, кобылицу, мы и настегиваем горячими словами о свободе и рабстве. Она шарахается из стороны в сторону, от революции к реакции, от реформ к застою.

Несчастное животное, это наше сознание.

В заявленной триаде — свобода, рабство и русское сознание — нас в первую очередь должно интересовать сознание, его трудные эволюции, его стремление к пространству понимания всякой проблемы. Пока оно принципиально плоскостно, увлечено борьбой политических транспарантов, архаических двумерных концептов (буржуи против коммунистов — очередное положение между молотом и наковальней) и пока сохраняется это ущербное предпространственное состояние, мы не выйдем из рабского тупика, в который нас завел бесконечный спор о двоящейся русской свободе.

У меня сводит скулы, когда я в миллионный раз слышу слова о какой-то специфически рабской природе русского человека! И не меньшая тоска меня берет, когда еще и еще раз в извращенном контексте цитируют слова пушкинского героя о русском бунте, таком бессмысленном и беспощадном.

Порой удивительно, насколько образованные люди лишены слуха к простым словам! Насколько неспособны слышать истинное значение обычной фразы. Ведь понятно, что определение «бессмысленный и беспощадный» относится к «бунту», а не к «русскому». Для того и поставлено Пушкиным, чтобы не вышло, что бунт нехорош только русский, а не какой-то другой. Грубо говоря, не дай Бог видеть русский бунт, не потому, что он русский, но потому что всякий бунт — бессмысленный и беспощадный. Уберите этот риторический «хвостик», и акцент ляжет на «русский». «Не дай Бог видеть русский бунт». А французский или ливийский увидеть — дай Бог?

Впрочем, это вопрос даже не слуха, а желания слышать то или иное.

Правда лишь в том, что Россия, в отличие от Европы, развивалась экстенсивно, через движение на Восток. Это был последний огромный и, увы, нереализованный замысел Льва Толстого: написать роман о покорении Сибири и движении России до границ Китая. Можно дать множество обоснований того, почему это происходило. Но если понимать природу простого человека (любого, а не только русского), то скорее всего происходило это по причинам не каким-то, а экономическим. Какого лешего занесло в Башкирию героя того же Толстого («Много ли человеку земли нужно?»)? Отчего не сиделось ему в средней полосе России? Жирная, дармовая землица — вот и все объяснение.

Но в силу экстенсивного развития и уже врожденного чувства гигантского пространства у русского человека в крови есть воля к единоначалию, к тому, что сегодня не очень удачно называется управляемой демократией. Слово «оппозиция» вызывает в русском человеке извечное недоверие, ибо «оппозиция» — это посягательство на центральную власть. Это спор о власти, а власть для русского человека — не предмет для спора, не объект для игры. Разумеется, речь идет только о традиционном русском сознании.

Но разве воля к единоначалию — это категория рабской природы?

И это непременно доказывает внутреннюю безответственность, отсутствие гражданского достоинства? Стремление к единоначалию — это обязательно холопское чувство? Кто это сказал? Истинные рабы и холопы внутренне ненавидят и презирают своих хозяев, при всяком удобном случае им нагадят и счастливы, если появляется возможность над ними посмеяться…

Вы видели, как ведут себя афроамериканцы (выражаясь политкорректно) в США, в самом центре какого-нибудь Вашингтона?

Однако этот застрявший в зубах нашей интеллигенции пример чеховского Фирса… Вот, мол, она, рабская природа русского человека! старик мечтает о временах крепостного права… Несчастные! Фирс — это прекрасный русский дворецкий, который страдает от того, что разрушается родной дом, вырубается вишневый сад… Это его дом и его сад — неужели непонятно?!

Но здесь мне приводят в пример фразу нашего национального гения: «Смирись, гордый человек!» Это почему-то воспринимается, как пафос рабства. Между тем вся фраза у Достоевского звучит так: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве». Надо с каким-то особым изуверством ее прочитать, чтобы увидеть здесь пафос рабства и, как следствие, пафос внутренней безответственности и атрофии гражданского чувства.

К слову… Я как-то задумался: в романе Чарльза Диккенса «Оливер Твист» на одного хорошего мальчика приходится целая галерея чудовищных ублюдков — воров, пьяниц и развратников. Но почему-то никому не приходит в голову считать этот роман приговором английской нации. Почему в русской литературе персонажи положительные, с доброй и идеалистической душой — Фирс или, например, Обломов — вызывают совсем другие «концептуальные» чувства? На каком этапе школьного воспитания нам их внушают? Кто и зачем экспонирует эти, очевидно извращенные, представления о литературных героях на нашу социальную и политическую жизнь? Мы уже давно не читаем ни Добролюбова, ни Белинского, но так и не научились находить в русской классике источник самоуважения, а не самобичевания.