Шрифт:
Особенно радовало Кузьму соседство 243-го Петроградского полка. Конечно, бывший редактор дивизионки помнил о тяжелом ранении Сокка, понимал, что с ним всякое может стрястись, что в лучшем случае Роману Ивановичу предстоит многомесячная госпитальная мука. Может быть, поэтому, как-то попав к питерцам, он суховато представился новому краскому, молча подав Шеломенцеву свое удостоверение. Однако Алексей Иванович сумел быстро склонить балтийца в свою сторону. Они оказались земляки, Шеломенцев был златоустовец, работник Уфимской ЧК, следовательно, свой, надежный человек.
Посланная к Долгой разведка сообщила: под станицей слышен сильный треск снарядов, по всей видимости, там 243-й Петроградский полк, а в трех верстах от него сражаются батальоны Вострецова [93] .
Крестьянцы вошли в сражение в самое тяжкое время. Две пехотные дивизии и оренбургские казаки сдавили с трех сторон красных питерцев, и Шеломенцев под дюжим давлением пехоты и конницы стал осаживать свой левый фланг.
Батальон Важенина еще только выскочил на выгоревшую макушку холма, с которого открывалась печальная картина схватки, а к Петроградскому полку уже потекла неожиданная и громадная помощь.
93
Степан Сергеевич Вострецовотвоевал всю гражданскую войну до конца, хотя еще не раз был ранен и контужен. Один из первых советских полководцев, он был награжден в те далекие годы четырьмя орденами Красного Знамени. Впоследствии командовал стрелковым корпусом. Жизнь народного героя оборвалась в ночь со второго на третье мая 1932 года.
Многие газеты опубликовали горькие слова прощания, подписанные К. Е. Ворошиловым, М. Н. Тухачевским, В. К. Блюхером и другими полководцами страны.
На могиле бывшего уральского кузнеца в Ростове-на-Дону можно прочесть надпись: «Степану Сергеевичу Вострецову — герою-борцу за рабочее дело, доблестному командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии».
Вдова Степана Сергеевича Александра Кондратьевна и теперь приезжает из Харькова на дорогую могилу.
Автор, пользуясь случаем, низко кланяется А. К. Вострецовой, помогавшей в течение многих лет писать эти страницы.
Около восьмисот рабочих, в косоворотках, робах, в картузах, в гимнастерках, привезенных с мировой войны, выставив щетину штыков, плечо к плечу, пошли на белых.
Они шли в полном молчании, и потрясенные белосолдаты прекратили огонь: умолкли пулеметы и пушки; а люди в робах все шли и шли, и солнце нестерпимо пылало на их штыках.
Кузьма Важенин крикнул своим, что пора в дело, и кинулся вместе с первой ротой все к той же Долгой Деревне.
Знамя 241-го полка несла эта рота, и Важенин бежал рядом с зачехленным стягом, исполненный вдохновения, потрясенный только что увиденной картиной рабочей отваги.
Знаменосец, шагавший в центре цепи, внезапно стал на правое колено, будто присягал флагу, и тут же ткнулся в жесткий пропыленный чехол головой.
Кузьма вытащил из скрюченных пальцев убитого древко и, всей душой испытывая ни с чем не сравнимый восторг мужества и веры в правоту красного дела, пошел к рядам неприятеля, бегущим наперерез.
Почти сразу знамя у комбата взял кто-то из красноармейцев, и Важенин вырвал из кобуры наган: противник был рядом.
Кузьма только подумал, почему молчит Лабудзев, где же его тридцать пулеметов, когда разом хлестнули очередями «максимы», «льюисы», «кольты».
Белая пехота попадала в жесткие травы, за кустики и бугорки и жидко стреляла оттуда по наступающим петроградцам, батальону Кузьмы и рабочим.
У самой станицы Важенин махнул роте рукой, будто приглашал дорогих воинов войти в победу, ибо всем уже становилось ясно, что Войцеховский держится на пределе сил. Удар рабочего батальона совершенно сломил камцев и уфимцев.
Важенин бежал в станицу с пылающим лицом, и рядом с ним, над красноармейцем богатырского роста, билось и хлопало на ветру теперь уже расчехленное знамя.
Еще не кончился этот восторг духа и жесткой мужской храбрости, когда кто-то вдруг злобно ударил матроса в грудь, еще рванул когтями за горло, и все стало кроваво-черное, и ничего не стало — ни красной крови, ни синего неба вокруг.
Важенин умер раньше, чем упал на землю, но батальон не остановился, — цепи сходились в штыковой бой.
Вскоре сюда подтащили свои пулеметы люди Лабудзева, и Иван словно споткнулся глазами о Кузьму, безвольно лежащего на спине.
Лабудзев кинулся к другу, рванул ворот его гимнастерки и припал ухом к груди Важенина, мокрой от пота и крови.
В следующее мгновение вскочил во весь свой гигантский рост, вскинул к богу мосластые рабочие кулаки и закричал, не умея сдержать себя. Он кричал только одно слово «Сволочи!», но кричал его много раз, пока не охрип до полной потери голоса.
Утром Лабудзев появился в Долгой, у моста через Зюзелгу. Почерневший и сгорбившийся за одну ночь, Иван принес солдатский мешок Важенина командиру полка. Он вынул из «сидора» большие грубошерстные носки и кашемировый черный платок с красными розами, объяснил Гусеву, что отдаст это матушке погибшего, — такова была его воля. Потом передал подоспевшему на разговор Серкину партийный билет Кузьмы и неожиданно заплакал, не отворачиваясь, беззвучно хватая воздух ртом и закрыв глаза.
Все красноармейцы уже понимали, что Колчак совершенно проиграл Челябинское сражение, что его войска не просто отходят к Шумихе и Кургану, а бегут на восток; все уже знали, что красные заплатили за эту решающую победу пятнадцать тысяч жизней, что ранены и контужены многие командиры полков, батальонов, рот. И на фоне этих гигантских жертв, может статься, совсем невеликая потеря — смерть комбата Кузьмы Лукича Важенина.
— Где теперь Кузьма Лукич? — спросил комполка, не желая говорить «труп комбата» или «тело товарища».