— Благодарствую, дяденька, — сказал он с достоинством. — Давно я такое добро в руках не держал.

— А говорил — вчера сильно поел.

— Так то картофельные очистки, мамка Христа ради у Колбихи выпросила.

— Это кто — Колбиха?

— А жена буржуя Колбина. У него завод электрической энергии был. Богатеи теперь опять все сюда сбегаются.

Мальчик пояснил:

— У них, Колбиных, большущий домина, а мы в ихней развалюшке живем, во дворе. Крыша сильно дырявая, а еды так вовсе никакой нет.

Дионисий внезапно поглядел мальчишке в глаза, увидел там почти ничем не сдерживаемую надежду на добавочный хлеб и упрекнул себя, что жалеет бедную снедь малому и слабому человеку. Он тут же развернул кулек, разделил сало и ситный, прибавил к одной половинке яйцо — и отдал ее мальцу.

— Тебя как зовут?

— Морошкин. Данила. А вас?

— Дионисий Емельянович. Мамка у тебя, стало быть, есть, а батя?

— На германской убили.

— Ты и мать, больше никого?

— Не… Тетка Дарья из Миасса и еще бабушка, батина мама, она в Долгой жила.

— А где это — Долгая?

— Станица такая. Двадцать верст от нас, по тракту на Екатеринбург. А вы тутошний?

— Приезжий. С Украины я, Даня.

Мальчишка помолчал, вздохнул.

— Кругом бабы. Один я, мужик. Однако, чо сделаю?

Внезапно предложил:

— Айда к нам жить, а? Моя мамка — добрая.

Лебединский отрицательно покачал головой.

— У меня ни денег, ни хлеба. Работу искать надо. У людей, какие побогаче. И жить придется, чай, там, где дело сыщу.

Данила развел руки, давая понять, что таких благословенных мест у него на примете нет, а то бы он, конечно, не поскупился и сказал, где такие места.

Однако вскоре решительно тряхнул головой, тронул Лебединского за рукав.

— Тут тетенька одна есть, Хухарева, крепко живет. Ей сарай починить надо и крышу тоже. Я просился, она рукой машет — «маленький!» Какой же я маленький — четырнадцатый пошел!

— Ну, это ты того… — подмигнул Дионисий. — Прихвастнул маленько?

Мальчишка не стал упираться.

— Ага. Приврал чуток.

Лебединский помолчал, соображая, и решительно сказал:

— Веди меня к этой тетке Хухаревой, вместе плотничать будем. И заработок — пополам.

— Ну?! — удивился Данила. — Правда, половину — мне?

— Я ж — не куркуль. Конечно, половину.

Мальчишка пробормотал смущенно:

— Так ведь я столько не наработаю, сколь вы, дяденька.

— Не прибедняйся. Ты вон какой сильный, я вижу.

Данила отозвался, повеселев:

— Вот и я мамане говорю, а она, знай, шипит: «Одни ребра!» Ну, пошли.

По дороге Лебединский спросил:

— Ты Долгую поминал. А зачем бабушка к вам переехала? Или жить там плохо стало?

Данила покосился на Лебединского, поинтересовался:

— А ты не богатый? Не белый, то есть?

— Какой богатый! — усмехнулся Дионисий. — Погляди на мою одежку.

— А… ну да… — согласился мальчишка. — Это верно… Это вижу, да забыл.

Он снова было заколебался, но тут же решительно обернулся к взрослому.

— Ты только не говори никому. Она там с сыном жила, бабушка. Фамилия у нее смешная немного — Стрижак. А сына ее звали Устин Осипович, он родной брат моего бати, которого на германской убили. Так вот, значит, был дядя — главный большевик в Долгой, ну, может, не самый главный, но все же…

— Почему же «был»? — спросил Лебединский.

— Его не раз в тюрьму, дядю, прятали… Давно еще. И теперь не пощадят. Может, даже убили совсем. Раз Советской власти нету. Так бабушка говорит.

— А чего ж он не уехал из Долгой, дядя? Опасно ведь было.

— Конечно, опасно. Но большевики, они — из камня народ.

— Откуда знаешь?

— Дядя Устин сказывал, а он никогда не врет. И батя всегда правду говорил — и маме, и людям, и мне.

Добавил уныло:

— Кабы отец живой — совсем иное дело… да-а… царство ему небесное…

— В бога веришь?

— Как бы да и как бы нет, — косясь на взрослого, пробормотал мальчик. — То, бывает, как бы есть бог, а то ясно, что нет его, черта!