— Знаете что, — внезапно предложила хозяйка, — поработайте у нас, помогите Филиппу. Он — дворник, старик, и помощь ему не помешает. Тем временем, может быть, найдется дело, достойное вас.

— Благодарю, госпожа Кривошеева.

— Меня зовут Вера Львовна.

— Благодарю, Вера Львовна.

Она вновь замолчала, возможно, что-то вспоминая.

— Мне кажется, Нил Евграфович искал себе помощника. Я поговорю с ним. Он друг нашей семьи.

— Кто это?

— Господин Стадницкий заведует библиотекой. Я пользуюсь его книгами и протекцией. Ваше имя и отчество?

— Дионисий Емельянович Лебединский. Что делать теперь?

— Пойдемте, я провожу вас к Филиппу, он скажет. Где квартируете?

— Пока нигде.

— У нас в глубине двора, на задах, пустой флигель. Старик живет в одной из его комнат. Я попрошу, чтоб он поставил еще кровать. Это устроит вас?

— Вполне. Спасибо.

Владелица дома провела Лебединского через кухню во двор, отыскала дворника и сообщила, что у него теперь есть помощник.

Кожемякин оказался крепкий еще, хромой старик, лет семидесяти. Всю германскую, как скоро выяснилось, он служил в артиллерии, бомбардиром-наводчиком, а некоторое время даже числился старшим фейерверкером в отдельной противоштурмовой легкой батарее. Его не раз поражали осколки и шрапнель. Один из осколков сломал кость выше лодыжки, нога срослась неверно, и Филипп сильно припадал на нее.

Старик был бородат, усат, имел брови толщиной в палец, вечно сосал трубку, пустую или с листовым табаком. Окрестные мальчишки (это тоже вскоре узналось) звали его «Филин», может, из-за бровей, а может, по созвучию с именем. Дионисий быстро убедился, что Филипп Егорович добрейший человек, и душа его полна сочувствия ко всему живому.

Лишь только Вера Львовна ушла к себе, дворник отправился куда-то в сарай, принес железную койку, матрас, набитый сеном, такие же подушки, даже простыни и наволочки.

Собирал он постель почему-то молча, искоса поглядывая на Дионисия, и вздыхал.

Лебединский попытался сам заняться своей кроватью, но старик отрицательно покачал головой, проворчал:

— Посиди. Здесь труд невелик.

Застелив постель, поставил на чугунную «буржуйку», стоявшую посреди комнаты, огромный жестяной чайник, подбросил в печку дров и сел на табуретку возле ее дверцы.

— Меня зовут Филипп Егорыч. Тебя?

— Дионисий.

— Денис, значит. Годов-то тебе сколь?

— Двадцать девять.

— Чай, ничего не болит… Завидую, парень.

Дионисий видел: старик чего-то не договаривает, его что-то смущает, и как-то вдруг понял, что именно. Дворник, пожалуй, полагал: хозяйка намерена если не сразу, то вскоре заменить его молодым, потому что семь десятков — это семь десятков, да еще японская и германская войны. И Лебединский тотчас сказал Кожемякину, чтоб у того не ныла душа:

— Вера Львовна посулила мне службу в библиотеке, только вот подождать надо.

Филипп Егорович смущенно охнул и, скрывая замешательство, кивнул:

— Оно, конечно, что и говорить… там — чистое дело, ни мух, ни грязи.

Уже наступила ночь, они легли спать, и луна проливала тревожный свет в окна, не забранные ставнями. На крыше дома или флигеля ссорились и резко кричали коты, а на дворе иногда разом взлаивали собаки, которых старик, должно быть, спустил с цепей.

Дионисию показалось, что Филипп Егорович тоже не спит, а что-то шепчет, привычное, гладкое, почти без согласных звуков, и тотчас догадался, что это молитва, почти механическое обращение к богу со своими заботами и просьбами.

За тяжкие годы бродяжничества на войне Лебединский научился засыпать мгновенно, без мыслей, сразу выключая сознание. Так поступает огромное большинство фронтовиков. В противном случае, они никогда не высыпались бы и гибли в боях, ибо измотанность на линиях огня — верная дорога к смерти. Однако в этот раз он заснул с трудом.

Утром старик вывел своего помощника во двор — показывать хозяйство. Они обошли конюшни, сараи, погреба, поднялись на сеновал, постояли возле гулкого колодца, сруб которого был сложен из лиственницы, покормили сторожевых псов. В одном из погребов Дионисий обратил внимание на огромную двадцативедерную бочку с остатками огурцов и полюбопытствовал, зачем Кривошеевым такая прорва солений?

— Очень благородные господа, особенно хозяйка наша Вера Львовна, — невпопад, как показалось сначала Дионисию, отозвался Кожемякин. — А с добрым человеком, голубь мой, всякому желательно дружбу вести.