В последующие два дня плохая погода заставила нас сидеть на аэродроме. Когда же Василенко и я опять появились над Заустаном, конницы белых там не оказалось. Мы направились далее и заметили кавалерийские части, двигающиеся от Суркульты на запад.

Белые уходили, отказавшись, по-видимому, от попытки набега на Енотаевск. И на этот раз мы, не торопясь, стараясь возможно точнее прицеливаться, сбросили на них бомбы.

Погода испортилась надолго, и мы в течение значительного времени бездействовали, сидя на аэродроме в Ивановке.

Наступил декабрь, установилась морозная, малоснежная зима. Наконец мы получили долгожданное приказание возвратиться в отряд в Батаевку. И выполнили его в тот же день.

За время нашего отсутствия из отряда уехал в школу летчиков в город Егорьевск комиссар Шкуро. Он давно и настойчиво добивался направления на учебу. В отряде был уже другой комиссар — Антон Петрович Снегов. Среднего роста, худощавый и бледный, Снегов, казалось, не мог похвастаться богатырским здоровьем. Но в отряде чувствовалась его крепкая рука. Он был напористым, требовательным.

Едва я успел прилететь в Батаевку, как Кравцов приказал установить на самолете «Фарман-30» бомбардировочный прицел. С устройством этого очень примитивного прицела я познакомился в школе летчиков-наблюдателей.

Весь прицел состоял из ряда гвоздиков, вбитых вдоль борта гондолы. По этим гвоздикам, учитывая время падения бомбы данного типа, в зависимости от высоты и скорости полета самолета, и определялся угол прицеливания.

Время падения бомб брали из «Таблиц бомбометания».

На следующий день рано утром я уже был на аэродроме и в присутствии Лапсы и Кузьмина взялся за устройство прицела. Тут же ознакомил их с «Таблицами бомбометания», которые я привез из школы.

К сожалению, такой прицел можно было установить только на самолете «Фарман-30», на котором гондола находилась впереди крыльев. Для «Сопвичей» этот прицел был не пригоден. Мне потом пришлось несколько раз бомбить с «Фармана-30», пользуясь прицелом; результаты были лучше, чем при прежней бомбежке на глазок.

В отряд поступило приказание выслать «Сопвич» на посадочную площадку у села Старицкое, расположенного в двадцати километрах от Черного Яра. С этого места мы должны были вести разведку для наших наступающих войск. Вскоре Василенко, я и Федоров уже были в Старицком. Расположились мы в одном из домиков на окраине села, поближе к самолету.

Вернувшись с аэродрома после разведывательного полета, мы с Василенко у входа в свою комнату встретились с удивительно красивой девушкой. Она была одета очень просто, по-крестьянски. Красота девушки и очень печальное выражение лица произвели на нас такое впечатление, что мы растерялись.

Войдя в комнату, мы оба долго молчали. «Кто эта девушка? Как она красива! Почему так грустна?» — один за другим возникали вопросы.

— Кто она? — спросил я наконец Василенко.

— Не знаю, — почти шепотом ответил он. Вероятно, девушка была дочерью хозяина нашего дома. За ужином мы сидели все вместе. Ели молча. Василенко пробовал раз — другой пошутить, но его шутки успеха не имели, и он быстро замолчал. Только время от времени исподлобья поглядывал на красавицу.

После ужина тоже не удалось завязать разговор ни с хозяином дома, ни тем более с его дочерью. На другой день рано утром мы были уже на аэродроме.

Шли дни, но мы так ничего и не узнали. Девушка обычно бесшумно появлялась в доме и так же бесшумно исчезала. Мы ни разу даже не слышали ее голоса.

Но вот как-то вечером я пришел домой один. Василенко задержался на аэродроме. В доме был лишь хозяин. Я не выдержал и спросил его о дочери. Хозяин словно ждал этого вопроса. Вопреки моим ожиданиям, он охотно стал рассказывать.

Девушку зовут Татьяной. Она его дочь, счастье и радость для отца и матери. Жили они дружно, и, казалось, ничто им не угрожает. Немало парией влюблялось в Татьяну, но она еще не выбрала своего суженого.

В один из августовских дней их село захватила конница белых. Поздно вечером в дом ввалилась ватага казаков, с ними был офицер. Пришедшие заявили, что останутся ночевать.

Как ни старалась Таня избежать опасных гостей, все же офицер ее заметил.

Казаки сели ужинать, и офицер потребовал, чтобы Таня вышла к столу. Весь вечер он не спускал с нее глаз.

Перед тем как лечь всем спать, офицер и казаки вышли из дома, и некоторое время их не было. Думали, что «гости» ушли совсем, но они вернулись. Офицер приказал родителям девушки немедленно одеться и следовать с ним на допрос по обвинению в связях с большевиками.

— Под конвоем офицера и казаков мы, я и жена, направились темной ночью в один из домов, на другой конец села, — продолжал хозяин дома. — Нас ввели в комнату, там за столом сидел офицер. Он был пьян. Офицер, который привел нас, пошептался с ним и вышел из комнаты. Долго допрашивал нас пьяный белогвардеец, требуя сведений о том, кто из жителей села большевики и где они прячутся. Потом пришел офицер, арестовавший нас. Допрос продолжался до рассвета. Наконец нас отпустили. Мы поспешили к себе. Двери нашего дома оказались не запертыми. Встревоженные и испуганные, я и жена бросились в дом. В первой комнате никого не было. Во второй, где должна была спать Таня, мы увидели ужасную картину. На полу лежала обезумевшая, растерзанная наша дочь. Долго рыдала Татьяна, а мы сидели с женой около ее постели, измученные и убитые горем. Офицер и казаки к нам больше не заходили, а под вечер белая конница ушла из села. Таня рассказала матери, что ее изнасиловал офицер. Ни сопротивление, ни слезы не помогли.