О блаженные заповеди Христовы! О блаженна истина нелицемерная! О блажен воистину и треблажен, кто исполнил заповеди Христовы и за истину от своих пострадал!»

Оставим на совести автора многочисленные чудеса и исцеления. Главное для нас — дух письма. Воодушевление пишущего и его вера в правильность избранного пути.

Задавшись целью построить на Русской земле царство, во всем угодное Богу, превосходящее святостью Царьград и сам Иерусалим, Алексей Михайлович радовался, что начало положено весомое и удачное.

Примирив митрополита Филиппа с царем Иваном, Россия освобождалась от бремени греха, совершенного государством против церкви. Отныне совесть государства была младенчески чиста и безупречна.

Царь Алексей Михайлович со своими бахарями и со своим собинным другом-наставником принимался за дело невиданное, воистину сказочное. Он пожелал быть царем в царстве ничем не оскорбленной Истины. Будучи столь же деятелен, как сын его Петр, Алексей Михайлович мысль имел более высокую. Петр, любитель топора, перекраивал и перестругивал плоть России. Алексей Михайлович был озабочен недостаточной, по его разумению, высотою русской души. Петр жил на земле и строил корабли. Его отец парил в небесах и строил на земле небо. Однако ж Алексей Михайлович знал за собою превеликую свою слабину — умел мечтать, да не умел устраивать мечту. Ему нужен был делатель. И такого делателя он разглядел в Никоне.

— Что ты мне принес?! — кричал Никон на своего келейного человека Киприана.

Киприан ростом был с господина — верста, но верста тощая. Его упрямству и глупости не было меры. Однажды он столкнулся на мосту со стрелецким полком и не уступил дорогу, стоял, покуда его не кинули в реку.

Киприан досаждал Никону на дню не раз и не два, но у митрополита не хватало духа прогнать келейника с глаз долой: Киприан был верен ему, как сама смерть. А подлинную верность никакими деньгами не укупишь.

— Что ты мне принес?! — Никон швырнул в лицо Киприану новую, атласную, шитую серебром рясу — подарок княгини Долгорукой.

— Так-то срамно! — Киприан мотнул головой на Никоново одеяние. — Аж залоснилось.

— Нам ли, духовным пастырям, об украшении телес заботиться? Украшать, Киприан, надобно душу.

— Из царицыного терема посланник-то! — не сдавался Киприан. — Дворецкий ее, Соковнин. А ты и явишься, как чучело!

— Глупец. Глупец! — сокрушенно покачал головой Никон. — Это ему будет стыдно передо мною, коли петухом-то вырядился!.. Клобук подай! Да не митру — клобук!

Вышел Никон к дворецкому, перебирая деревянные четки.

— От царевны Татьяны Михайловны передать тебе, митрополиту, велено дыню и корзину вишни.

— Спасибо за память о недостойном! — ответил Никон, кланяясь. — Передай и от меня Татьяне Михайловне, — протянул четки. — Просты, да на Соловках деланы. Святыми людьми. А уж молитв по ним прочитано — великие тысячи.

— Благослови, святой отец! — Соковнин опустился перед митрополитом на колени.

Никон благословил.

— Вот и тебе за радение.

Подарил иконку Богоматери в серебряной ризе.

— Со мной на Соловках сия икона была.

Соковнин поймал руку митрополита, в глазах восторг и преданность.

Глядя на затворившуюся за царицыным дворецким дверь, Никон запустил руку в вишню. Выбирал самые темные, самые спелые ягоды и, сплевывая косточки, не столько думал, сколько переживал.

Вся его нынешняя жизнь была огромным колесом, которое ворочалось уже помимо воли, несло, затягивало в сердцевину неумолимого вихря. И было страшно: ну-ка все вдруг углядят — обманный Никон человек, не тот, за кого принимали, обманный, обманный!.. Полетят спицы из колеса, сплющится обод — тяжесть-то немыслимая, — мокрого места не останется.

— Господи, свершилось бы все скорее!

О патриаршестве своем помолился, и была эта молитва столь же искренна, как искренне ребенок просит у Бога послать ему на Светлое воскресенье обновку — рубашечку вышиту с красным пояском.

— Киприан! — крикнул келейнику. — Одеваться, к царю поеду!

— Так ты же одет, — ответил Никону Киприан.

— Безмозглый дурак! — закричал Никон. — Затрапезный я для дома хорош. К царю должно являться во всем великолепии, ибо по нашему виду царь судит о благополучии всего царства.

Киприан вздохнул, хмыкнул и, досадливо крутя ушастой головой, отправился нога за ногу исполнять приказание.

В трапезной Стефана Вонифатьевича собрались все близкие ему люди: митрополит Корнилий, Иван Неронов, Федор Михайлович Ртищев, Аввакум.

Близился день выборов патриарха, хотя имя избранника давно у всех на устах — суровый подвижник Никон. Ни о будущем патриархе, ни о самих грядущих выборах за столом ни единого слова сказано не было. Неронов скорбел, Корнилий, указавший царю на Стефана, не хотел выглядеть переметчиком, Ртищева царский выбор радовал, и Аввакума радовал, но радость его была потаенная, смутная и даже греховная. От Стефана Вонифатьевича протопоп знал, что ждать, а от Никона — не знал. Свой он, Никон, нижегородский, в семи верстах ведь жили. Как земляком не погордиться! Но и против Стефана Вонифатьевича Аввакум тоже ничего не имел. Умом за Стефана стоял, ну а сердце в государственных делах — помощник коварный.