Не оглядываясь, Аввакум пошел из города, к Марковне да к своим кровиночкам.

На той же неделе окрестил он свою девочку и дал ей имя Агриппина.

Последняя ночевка перед Москвой пришлась верстах в десяти от Земляного вала. Поднялись чуть свет. Купцы, к которым пристал Аввакум со своим семейством, спешили попасть еще поутру на торг. Аввакум нетерпеливо тянул шею, лошаденка попалась лохматенькая, закрывала обзор, а попу не терпелось углядеть купола Москвы. Серый полог неба скрывал даль, и Аввакум успокаивался, поглядывал на дремлющую Марковну, на спящих детишек своих. Телега на выбоинах покачивалась, поскрипывала. И Аввакум принимался вдруг думать о колымаге жизни, сердце у него екало: последние деньги отдал за проезд. Без единого гроша ехал поп-изгой в стольный град.

Сколько о деньгах ни думай, в кошельке не вырастет. Аввакум задремал, и вдруг холодное небо словно бы пыхнуло светоярым пламенем, как от молнии, да и раскололось:

«Б-о-о-м!»

– Колокола! – закричал Аввакум, разом просыпаясь, сдергивая с головы шапку и забывая обо всем на свете. – Москва звонит!

Обоз остановился. Возницы вылезали из телег, снимали шапки, крестились.

Небо все еще было смурым, но звон, как златопенное море, вздымался над землей, и небеса не могли не отозваться на эту радость человеческую. Небеса порозовели, края облаков обожгло, тотчас загорелись в далекой дали кресты, и купола, и белые стены.

– Москва! – прошептал Аввакум. – Марковна, ты погляди – Москва. Как звонит! Всей земле пробуждение.

Подводы опять качнулись, заскрипели, лошади, почуяв отдых, прибавили шагу.

Отзвонив, отбив истово поклоны, Москва, хорошенько не проснувшись, кинулась жить не тужить. Стати соколиной, а возня под куполами золотыми великими суматошная, воробьиная.

– Родная, – сказал Аввакум Марковне. – Коли ты русский, хоть на Иртыше тебя роди, хоть на Дону или в Тотьме, а все равно здесь она, наша родина.

Базары спросонья поеживались, притоптывали, лотошники, позевав, пробовали голос, воры почесывались, приглядывались, покупатели приценивались. Все пока без страсти, с дремотцой… Эх! Раскати колесо! Пошло, пошло, только спицы засверкали, а вот уж и спиц в колесе не видать. Покатилась пролетка столичной жизни своим чередом.

– Прибыли, – сообщил Марковне Аввакум, заваливая на спину узел с манатками.

Марковна, одной рукой прижимая к груди Агриппину, другой поглаживая по головке Ванечку, раскрыв глаза, глядела на веселое чудо куполов Василия Блаженного.

– Для светлого праздника у господа и солнышко играет, – говорил Неронов, обходя всех домочадцев и христосуясь.

Холодные губы старичков, ровное тепло детских губ, лукавый жар молодиц.

– Христос воскрес!

– Воистину воскрес!

И у всех глаза добры и виноваты: эх, ведь столько греха взято на душу из-за слова несдержанного, из-за обид мелочных.

Целуясь, искренне обещали себе начать жизнь заново, другую жизнь начать, сей же миг и начать.

Аввакум под самую Пасxy успел в Москву. Поселился он у Неронова. И теперь оба семейства садились за стол разговляться.

– Пасха-то вкусна! – удивлялся Неронов.

– Марковна делала, – сказала жена Неронова.

– Вкусно. Сколько живу, никогда такой пасхи не отведывал.

Марковна покраснела, замахала свободной рукой, на другой лежала-посапывала Агриппина – спокойный человек.

– Ну, что же ты молчишь, Аввакумушка? – вскинулся Неронов. – Давай-ка фряжского вина выпьем, – чай, со стола самого Ртищева. Прислал к празднику.

Выпили по чаре, потом и по другой.

– Слыхал я, что Москва благолепна и устроена всячески, но я и погрезить себе такого не мог, что глаза мои увидали наяву. До чего же красна наша государыня! – Аввакум горестно всплеснул руками. – Что слова? Слова ложь. Хожу по Москве, а в груди радость кипит, и всякий встречный человек мне люб и каждый дом дорог, как свой.

– Аввакумушка, возьми-ка вон ту поросячью ножку, а мне холодцу подай, – попросил Неронов. – Да и сам холодцу отведай. С хренком – о как!.. Ух! Хрен-то! Матушка, да какой же ты хренок-то удружила! Ух! Слеза так и льет. Славно.

– Ну-ка и мы теперь! – Аввакум зачерпнул хрену ложкой, молодечеством хотел удивить, положил хрен в рот, и глаза у него остановились в изумлении, шея надулась, уши запламенели.

– Ты чего? – лукаво сверкая глазами, спросил Неронов.

– Га! – сказал Аввакум.

– Чего?

– Га! – Аввакум наконец перевел дух. – Ну и хрен! Меня словно бы с лавки кто поднял за шиворот и держал – не отпускал.

Все за столом засмеялись.

Отведали сладкого и соленого, жирного и кисленького.

– Теперь поспать! – блаженна щурясь, сказал Неронов. – А как встанем, пойдем с тобою, Аввакумушка, к Федору Михайловичу Ртищеву, похристосуемся.

Хоть старший Ртищев, Михаил Алексеевич, был жив и здоров и пожалован государем дворцовым чином постельничего, не его вдовий дом притягивал к себе Молодые Ртишевы все ехали к Федору Михайловичу. Федор Михайлович в январе женился. Жена его, Аксинья Матвеевна, выросшая сиротой, к новой родне припала сердцем, а особенно к Анне Михайловне. Перед Анной Михайловной она, в счастье своем, чувствовала себя как бы и виноватой. Всего год была замужем Анна Михайловна. Муж, Bонифатий Вельяминович, помер, и молодая вдова, чтоб не убежать с тоски в монастырь, переехала в дом Федора Михайловича. Хозяину дома шел двадцать второй год, но люди пожилые, умудренные, тянулись к нему. Второго такого ценителя ученой беседы в Москве не сыскать. Федор Михайлович и сам скажет – неделю думать будешь, но главное послушать горазд.