— Мой сын, — проговорил он, — нисколько не обижается на него. Они сами принудили его драться, а он их потом еще отвез к себе, перевязал и угостил. Букоемские говорят то же самое, да еще прибавляют, что он прекрасно владеет саблей, и если бы захотел, то мог бы и не так искалечить их. Ловко! Хотели его проучить, а сами нашли в нем учителя. Если это правда, что его величество король собирается на турок, то ему такой человек, как Тачевский, пригодится там.

Пан Понговский с неудовольствием слушал эти слова и, наконец, сказал:

— Это ксендз Войновский научил его этому искусству.

— Ксендза Войновского я видел только раз за богослужением, — говорил Циприанович, — но много слышал о нем еще в бытность мою в войсках. Другие ксендзы смеялись над ним тогда, говоря, что его дом подобен ковчегу, в котором он, точно Ной, воспитывает всяких животных. Во всяком случае, я знаю, что это был добрый рубака, а теперь благороднейшая душа, и если пан Тачевский перенял у него эти свойства, то я желал бы, чтобы мой сын, когда он выздоровеет, не искал себе другого друга…

— Говорят, что сейм немедленно займется стягиванием войск, — желая переменить разговор, вставил пан Грот.

И разговор перешел на войну. Но после ужина, выискав удобную минутку, панна Сенинская подошла к пану Циприановичу и, подняв на него свои синие глазки, сказала:

— Ваша милость, вы очень, очень добры.

— Это почему же такое? — спросил Циприанович.

— Потому что вы заступились за пана Яцека.

— За кого? — спросил Циприанович.

— За пана Тачевского. Его зовут Яцек.

— Ба! А сами вы так сурово отзывались о нем. Зачем же?

— Еще хуже с ним обошелся опекун. Но я признаюсь вашей милости, что мы поступили с ним несправедливо, и думаю, что его следует чем-нибудь утешить…

— Он тоже, вероятно, обрадуется, услышав это от вас!

А девушка отрицательно покачала своей золотой головкой.

— О нет! — с печальной улыбкой произнесла она. — Он уже навеки рассердился на нас…

Циприанович посмотрел на нее поистине добрым, отеческим взглядом.

— Да кто же может навеки рассердиться на вас, мой прелестный цветочек?

— О, он может!.. А что касается до утешения, то для него было бы самым лучшим, если бы вы сами сказали ему, что не гневаетесь на него и считаете его невинным. Тогда бы уж и опекун должен был отдать ему справедливость, в которой мы отказали ему.

— Вижу, что вы вовсе не были с ним так резки, коли теперь так горячо заступаетесь за него.

— Потому что меня мучает совесть, и я не хочу никого обидеть, а кроме того, он один на всем свете и такой бедный.

— Ну, так я скажу вам, что я уже давно решил это в душе. Опекун ваш, как гостеприимный хозяин, заявил мне, что не отпустит меня, пока мой сын не поправится, но и Стаха и Букоемских можно хоть завтра забрать домой. Но перед отъездом я непременно побываю и у пана Тачевского и у ксендза Войновского и сделаю это не по какой-нибудь доброте, а потому, что считаю, что должен это сделать. Я не говорю, что я злой, но, думаю, что если и есть здесь кто-нибудь добрый, так это не я, а вы. Не оспаривайте!

Однако девушка начала протестовать, чувствуя, что ее интересует не только справедливость по отношению к Яцеку, но и другие вещи, о которых не посвященный в ее девичьи расчеты Циприанович не мог ничего знать. Но сердце ее переполнилось благодарностью к нему, и, отправляясь спать, девушка поцеловала ему руку, за что пан Понговский сильно рассердился на нее.

— Ведь это только дворяне в третьем поколении, а до того были купцами, — говорил он. — А ты должна помнить, кто ты!

Спустя два дня Яцек отправился с десятью дукатами в Радом, чтобы прилично экипироваться перед отъездом, а ксендз Войновский остался в приходском доме, размышляя, где бы взять еще денег на полное военное обмундирование, на лошадей, подводы, свиту, — на все то, что должен был иметь дружинник, если он уважал приличия и не хотел, чтобы его самого считали за какого-то выскочку.

В особенности следовало так поступить Тачевскому, носившему громкое и славное, хотя уже и несколько позабытое в Речи Посполитой имя.