— Боже, как прост и величав ваш государь! — восхищался Павел Алеппский. — Он выходит из-за стола, чтобы приказать слуге. Он никем не помыкает!

— Государь у нас мудрый, — согласился Георгий. — Ведь, чтобы, скажем, получить на приправу соль, российские правила требуют российского терпения. Царь, захотевший соли, должен сообщить о желании стольнику, стольник передаст государеву просьбу правителю, правитель, чтобы самому ничего не решать, соберет Думу. А Думе в ответе тоже быть неохота. Она передаст дело в Аптекарский приказ, чтобы выяснить, не вредно ли есть соль, и в приказ Большого дворца, чтобы знать, сколько соли варится в России. Приказы обратятся к патриарху за благословением. Если же патриарх решит, что соль есть не грешно, приказы сообщат об этом Думе, Дума передаст положительное свое решение правителю, правитель — стольнику, стольник доложит царю, что соль к блюду подать можно. И тут уж можно обратно приказать, чтобы соль эту подали…

Краем глаза Георгий заметил, с каким вниманием слушает его слова один из переводчиков. Заметил это и Павел Алеппский. Заметил и снова восхитился:

— Ваш государь соблюдает законы веры, как никакой другой земной владыка!

Георгий покосился на середину палаты, где за налоем дьякон усердно читал вслух житие святого Алексея.

— Истинно так! Государь был бы рад, если бы вся его страна стала храмом Божьим.

Между тем начались здравицы. Пили чашу за государя. Алексей Михайлович встал. К нему подошли и стали поддерживать ему руку, а он этой рукой стал раздавать кубки. Первый Макарию, второй Никону, а потом боярам по очереди. Тот, кого звали испить чашу, кланялся государю издали, до земли, потом, подойдя к государю, еще раз до земли, потом целовал руку, брал чашу, возвращался на место, выпивал и опять кланялся.

Вторую чашу пили за здоровье Алексея Алексеевича, виновника торжества. Третью чашу — за Макария, четвертую — за Никона.

На питие четырех чаш ушло часов шесть. Наступила полночь. Пир закончился. Царь простился с гостями и отправился на вечерню. Предстояло ночное бдение, а потом заутреня.

Дивились русскому царю, терпению русскому святые гости.

Павел Алеппский не знал причины, по которой Георгия отстранили от патриарха Макария, но по едва уловимым приметам, по движению вокруг себя, а значит вокруг Георгия, по движению неприметному, нешумному догадался: драгоману грозит какая-то опасность. Хотелось помочь этому смелому и умному человеку. Архидиакон решил, что лучше всего держаться поближе к Георгию. Драгоман заметил это.

— Чему быть, того не миновать, — сказал он. — У дьявола когти, да у Бога-то голуби. Крылья. Крылья унесут от беды.

Почему-то подергал через верхнюю одежду, нательный крест, а потом погладил его и невесело засмеялся.

Едва покинули царский дворец, к Георгию подошел Федька Юрьев с товарищами и что-то процедил сквозь зубы. Георгий слегка поклонился ему и, показав на одного из людей, сказал Павлу:

— Вот твой новый переводчик. Он, — Георгий помедлил и чуть покривил рот, — зело ученый муж. Меня же зовут для срочной государевой службы. Прощай, святой отец! Благослови!

Павел Алеппский перекрестил его и подумал:

«На что благословляю, на службу или на страдание?»

Пламя свечи колебалось и колебало согнутые сводами тени. Лестница крутила и крутила повороты вокруг каменной, потеющей холодно стены.

Георгий почувствовал вдруг: рубаха на спине и груди прилипла к телу. Шел он со своими проводниками смело, ноги не подламывались, а потом прошибало. Неужто столь тяжки прегрешения, неужто столь опасен он, маленький человек, что спрятать его от мира решили в самой глубокой яме? Да в яме ли? Может, в аду? Ведь поговаривают о Никоне, он, лжесвятейший, и есть Антихрист.

Свеча погасла. Смолкли гулы и шорохи шагов. Засопела дверь, будто сом пошлепал губами перед человечинкой.

Вошли.

Пылала печь. Языки пламени метались. Мрак отшатывался вдруг, и объявлялась в свету то коза, то дыба, на дыбе человек.

Бедняга давно уже сомлел. Ему не было ни больно, ни жарко, ни холодно.

— Принимайте, — сказали те, что вели Георгия, тем, что работали в подземелье.

Сразу загорелось много свечей. Свет загородил дыбу, будто и не было ее. За столом сидел черный монах.

— Как зовут тебя? — спросил он Георгия.

— Георгий.

— Как зовут твоего отца?

— Иван.

— Георгий Иванов, какого ты рода?

— Крестьянского.

— Из каких мест?

— Подмосковной слободы патриаршего Троице-Нерльского монастыря.

— Беглый?

— Нет. Был на отходе в Москве. Четыре года учился лить свечи и варить мыло.

Тот, кто задавал вопросы, замолчал. Ему было непонятно, доволен ли он столь четкими ответами без всякой запирательской гордыни и тупости? Уж нет ли издевки, а то и высокомерия в этих кротких, кратких ответах?

— Откуда же ты знаешь иноземные языки, крестьянский сын?

— По милости Божьей. Я отвел беду от монастыря, что находится в русских украйнах…

— Отвел беду от монастыря? — усмехнулся монах.

— Беду отвел Господь Бог, выбрав меня проводником воли своей. Я раскрыл татарскую засаду. В награду игумен оставил меня в монастыре и велел обучить валашскому, польскому и турскому языкам.

— Это же было потом? — У монаха заблестели глаза: он завидовал. Вся его жизнь прошла в Москве, ничего, кроме Москвы да окрестных монастырей, он не видывал, а хотелось бы…