К тому времени все тайное уже стало явным. В нашей семье моя болезнь уже ни для кого не была секретом. Дети все знали, но не знали, что им с этим делать, а они уже — все трое — были достаточно взрослыми. Какое-то время они, вероятно, считали, что мне ничего не известно. Даже Клер не сразу осмелилась заглянуть мне в глаза и сказать то, что я уже знал и не хотел, чтобы узнала она — что я болен этой болезнью, которая называется болезнь Ходжкина, и что это очень серьезно. Я не знал, как она к этому отнесется. Я не знал, как я отнесусь к тому, что на ее глазах буду болеть и терять силы.

Я продержался дольше, чем кто-либо предполагал. Я веду счет. С тех пор я разделяю свою жизнь на отрезки по семь лет.

— Послушай-ка меня, — сказал я ей во время первой недели своего пребывания в больнице. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал.

— Ты думаешь, я хочу?

— Мы что-нибудь придумаем.

К тому времени, когда мы перестали заниматься бизнесом и замкнулись в пределах нашего участка и нашего дома, о моей болезни уже все знали, и мы, наконец, могли прекратить притворяться и говорить всем, будто у меня грудная жаба, которая нередко укладывала меня в постель и вызывала рвоту, или возвратный мононуклеос с осложнениями, или небольшой воспалительный процесс, и я решился и стал всем говорить о туберкулезе лимфатических желез, лечение которого и оставило эти небольшие шрамы и голубые ожоги на шее, губах и груди. Мои мускулы быстро восстанавливались, и мой аппетит тоже. Между ухудшениями я на всякий случай поддерживал избыточный вес и все еще казался человеком крупного сложения.

— Ладно, Эмиль, хватит этих сказочек для детей, — сказал я своему доктору в больнице, после того как мне сделали анализы и когда я увидел фальшивую улыбку на его лице. Он часто глотал слюну и откашливался. Если бы я пожал ему руку, она наверняка оказалась бы потной. — Слушайте меня хорошо, Эмиль. Дело было не в зеленых яблоках, как я вам говорил, потому что я не ем зеленых яблок и даже не знаю теперь, какой у них вкус. Шея у меня распухла и болит. Если это не аллергия, а вы считаете, что это и не пищевое отравление, то это что-то другое, ведь так?

— Это болезнь Ходжкина, — сказал Эмиль, и больше я за следующие двадцать восемь лет ни от кого не слышал этого названия. — Так ее называют, — добавил Эмиль.

— Рак? — И мне тоже было трудно выговорить это слово. — Именно этого мы все и боялись.

— Это одна из форм.

— Я боялся, что это лейкемия.

— Нет, это не лейкемия.

— Я не знаю симптомов, но я боялся, что это лейкемия. Эмиль, я не хочу это слышать, но, по-видимому, придется. Сколько времени у меня осталось? Только не надо меня обманывать, Эмиль, пока еще не надо.

Эмиль вздохнул с облегчением.

— Может быть, много. Не хочу строить догадки. Многое зависит от индивидуальной биологии.

— Я не знаю, что это значит, — сказал я ему.

— Это ваши клетки, Лю. Мы не всегда можем сказать, как они себя поведут. Многое зависит от вас. Сколько вы сможете вынести? Насколько сильно будет сопротивление вашего организма.

Я безотчетно держал его за руку, а потом по-приятельски сдавил ее, и тогда он слегка побледнел. Отпустив его, я слегка рассмеялся. Я все еще был очень силен.

— Такого сопротивления вы еще не видели, Эмиль.

— Тогда, Лю, вы можете прожить еще долго, очень долго. И большую часть времени будете себя хорошо чувствовать.

— Пожалуй, именно это я и собираюсь делать, — сообщил я ему, словно принимая деловое решение. — Только не говорите Клер. Я не хочу, чтобы она знала, что у меня.

— Она знает, Лю. Вы оба взрослые люди. Она не хотела, чтобы знали вы.

— Тогда не говорите ей, что сказали мне. Я хочу посмотреть, как она будет лгать.

— Лю, когда вы повзрослеете? Это все не шутки.

— Разве я этого не знаю?

Эмиль снял очки.

— Лю, в Нью-Йорке есть один врач, я хочу, чтобы вы ему показались. Его зовут Тимер, Деннис Тимер. Вы поедете к нему в больницу. Он знает об этой болезни больше, чем кто-либо другой.

— Я не хочу ехать в карете скорой помощи.

Мы поехали в лимузине, в огромной машине жемчужно-серого цвета с тонированными стеклами, сквозь которые мы видели всех, а нас не видел никто; я растянулся на заднем сиденье, а места там было столько, что вполне вошел бы гроб, а может, и два.

— Мы его иногда так и используем, — сообщил водитель, который рассказал нам, что сам он из Венеции, а брат у него гондольер. — Сиденья откидываются, а задняя дверца открывается.

Клер дала ему хорошие чаевые. Мы всегда даем хорошие чаевые, но в тот раз сделали это на счастье.

У Тимера был офис на Пятой авеню, напротив музея Метрополитен, и приемная, полная притихших пациентов. В квартале от его больницы находился Дом похоронных услуг Фрэнка Кэмпбелла — они это называли «домом», — и я в шутку сказал себе, что здесь все удобно расположено в одном месте. Теперь, когда я слышу о всяких светских сборищах в музеях и других подобных местах, у меня возникает чувство, будто меня опрокинули вверх ногами в перевернутом вверх тормашками мире. В городе появились большие новые здания, которых я даже не узнаю. Там, где были Рокфеллер и Дж. П. Морган, появились новые мультимиллионеры, а я и не знаю, откуда они взялись и чем занимаются.