— Откуда это известно, сэр? — спросил я, и с тех пор я не верю никаким сводкам и оценкам.

— Что ты имеешь в виду?

— Как это можно измерить? Сэр, вы провели в бою, наверно, не меньше часа.

— Гораздо больше часа.

— Тогда на каждый ваш час в бою должно приходиться девятнадцать убитых в первые секунды, чтобы получилась средняя цифра в три минуты. И почему бой опаснее для стрелков, чем для пилотов или бомбардиров? Ведь они же обстреливают весь самолет, не правда ли, сэр?

— Зингер, ты, кажется, большой умник, да? Останешься после занятий.

Он сообщил мне, что я никогда не должен противоречить ему в классе, и познакомил меня с тем, что позднее я — вместе с Йоссаряном — стал называть «законы Корна», в честь подполковника Корна с Пьяносы: по закону Корна вопросы могли задавать только те, кто никогда не задавал никаких вопросов. Но он дал мне задание обучать других, и я на простых примерах из алгебры и геометрии должен был объяснять, что метиться всегда нужно с опережением цели, движущейся относительно тебя, а при стрельбе из летящего самолета линия прицеливания должна запаздывать относительно цели. Если самолет находится от тебя в стольких-то ярдах, а снаряд летит со скоростью столько-то ярдов в секунду, то сколько секунд потребуется твоему снаряду, чтобы настичь самолет? Если самолет летит со скоростью столько-то футов в секунду, то сколько футов он пролетит к тому моменту, когда снаряд настигнет его? Они увидели все это на полигоне, когда мы стреляли по тарелочкам и вели артиллерийский огонь с движущегося грузовика. Но хотя я сам учил этому правилу и знал его, даже у меня были трудности с пониманием того, что при стрельбе из атакующего самолета метиться нужно в точку позади цели, между целью и твоим хвостом с учетом скорости твоего самолета, а метясь впереди цели, будешь только попусту расходовать боеприпасы.

Все мои приятели были людьми широкой души. И как-то так уж получалось, что рядом со мной на всякий случай всегда оказывался дружок покрупнее и покрепче меня, например, Лю Рабиновиц или Санни Бартолини, задира-итальянец, чья семья жила на Кони-Айленде. Или Леско, молодой шахтер из Пенсильвании, с которым я познакомился в артиллерийской школе. Или Йоссарян на учебных полетах в Каролине, а потом на Пьяносе во время боевых действий после того, как мы впятером — Йоссарян, Эпплби, Крафт, Шрёдер и я — одним экипажем перелетели за океан.

Меня всегда пугало, что меня могут побить, и этот страх в моих мыслях принимал очертания даже более угрожающие, чем страх быть убитым. Однажды ночью в Северной Каролине это чуть не произошло. Дело было после очередного ночного полета, во время которого Йоссарян никак не мог сориентироваться и найти дорогу к таким местам, как Афины, штат Джорджия, и Рейли, Северная Каролина, и Эпплби из Техаса пришлось возвращаться по радиокомпасу. И вот в полночь мы отправились в нашу солдатскую столовую — Шрёдер, я и Йоссарян. Офицерский клуб был закрыт. Йоссарян всегда был голоден. Он снял с себя знаки различия, чтобы сойти за солдата и получить право пройти туда с нами. По ночам ребята всегда толклись на улице. И когда мы шли сквозь эту толпу, меня неожиданно толкнул здоровенный пьяный наглец, рядовой, он пихнул меня с такой силой, что не осталось никакого сомнения в преднамеренности его поведения. Я повернулся в инстинктивном удивлении. Но я и слова не успел сказать, как он налетел на меня и грубо затолкал в группу солдат, которые уже встали в кружок, чтобы посмотреть, что будет. Все происходило слишком быстро, и я даже не успевал осознавать происходящее. Я еще не успел прийти в себя от удивления и неожиданности, как он бросился на меня, подняв руки, и уже завел одну назад, сжав в кулак для удара. Он был выше и плотнее меня, и защититься я никак не мог. Это было как в тот раз, когда я учил Лю боксировать. Я даже убежать не мог. Я не знаю, почему он выбрал именно меня, могу только догадываться. Но тут, прежде чем он успел ударить, между нами появился Йоссарян, чтобы прекратить это, он простер руки с раскрытыми ладонями, пытаясь усмирить его. Но не успел Йоссарян произнести и первой фразы, тот тип ринулся вперед и со всей силы съездил его по голове, а потом стукнул еще раз другой рукой. Йоссарян, потрясенный этим ударом, стал беспомощно отступать, а тот все не останавливался продолжал молотить его по голове обеими руками, и Йоссарян только пошатывался от каждого удара, и прежде чем я понял, что делаю, я бросился вперед и повис на одной руке этого громилы. Но он отшвырнул меня в сторону, и я соскользнул вниз, обхватил его за талию и, изо всей силы упершись ногами в землю, попытался сбить его с ног. К этому моменту Шрёдер набросился на него с другой стороны, и я слышал слова Шрёдера: «Ты, мудила, он же офицер, мудила!» Я слышал, как он хрипло шепчет в ухо драчуна: «Он же офицер!» И тут Йоссарян, которому силы тоже было не занимать, пришел в себя и умудрился схватить его за обе руки; Йоссарян наступал на него, пока тот не потерял равновесия и не сдался. Я почувствовал, что он сник, как только слова Шрёдера дошли до него. Когда мы его отпустили, видок у него был далеко не лучший.

— Лучше вам надеть ваши полоски, лейтенант, — мягко напомнил я Йоссаряну, все еще тяжело дыша, а увидев, что он ощупывает свое лицо, добавил: — Крови нет. Вам бы лучше уйти отсюда и надеть свои полоски, пока никто не пришел. А еду мы вам можем вынести.

С тех пор я всегда был на стороне Йоссаряна, когда он ссорился с Эпплби, даже во время того, что мы оба стали называть «Славное атабринское восстание», хотя сам я сознательно принимал эти антималярийные таблетки, когда мы пересекали экваториальную зону на пути за океан, а он этого не делал. Атабрин смягчал протекание малярии, так нам сказали перед первой посадкой в Пуэрто-Рико, но не оказывал никакого воздействия на саму болезнь. Что бы там ни было написано в уставах, но Йоссарян не видел никакой разумной необходимости устранять симптомы еще до их появления. Несогласие между ними выкристаллизовалось в противостояние ради спасения лица. Крафт, второй пилот, хранил, как всегда, нейтралитет. Крафт говорил мало, много улыбался и, казалось, не замечал и половины того, что происходит вокруг. Когда он вскоре после этого был убит в бою над Феррарой, я так и продолжал думать о нем как о человеке, хранящем нейтралитет.

— Я командир этого корабля, — имел неосторожность сказать Йоссаряну Эпплби в присутствии всех нас в Пуэрто-Рико, где мы совершили первую посадку после взлета во Флориде для четырнадцатидневного перелета за океан. — И ты должен выполнять мои приказы.

— Дерьмо это собачье, — сказал Йоссарян. — Это самолет, Эпплби, а не корабль. — Тогда они были в одном звании — второго лейтенанта — и одного роста. — И мы на земле, а не в море.

— И все равно командир — я. — Эпплби говорил медленно. — Как только мы снова поднимемся в воздух, я прикажу тебе принять таблетки.

— А я их не приму.

— Тогда я подам на тебя рапорт, — сказал Эпплби. — Мне это не очень нравится, но я подам на тебя рапорт старшему офицеру, как только он у нас будет.

— Подавай, — продолжал упрямое сопротивление Йоссарян. — Это мое тело и мое здоровье, и я могу делать с ним все, что захочу.

— По уставу — нет.

— Устав противоречит конституции.

Когда мы пересекали карибский бассейн, направляясь в Южную Америку, нам показали аэрозольную бомбу, тогда я ее впервые и увидел, а теперь это называется аэрозольный баллончик, и проинструктировали, как ее использовать внутри самолета сразу же после посадки в него, чтобы защититься от комаров и болезней, которые они могут переносить. На каждом из этапов перелета в Наталь в Бразилии нас просили смотреть в оба, не увидим ли мы останков самолета или двух, которые за день или два до этого исчезли здесь, в море или джунглях. Жаль, что задание это не отрезвило нас как следует. То же относилось и к перелету из Бразилии через океан на остров Вознесения; этот перелет состоял из нескольких восьмичасовых этапов, а самолет был рассчитан всего на четыре часа полета; отдохнув два дня на острове Вознесения, мы полетели в Либерию в Африке, а оттуда — в Дакар в Сенегале. И в течение всех этих долгих, утомительных перелетов мы, когда вспоминали об этом, смотрели в оба — не увидим ли где обломков и желтых плотиков. Во Флориде у нас было свободное время и вечера, а там в салунах и кафе были танцплощадки.

У меня возникло желание начать трахаться. Старшие ребята с Кони-Айленда, например, Чики Эренман и Мел Мандлбаум, ушедшие в армию раньше, приезжали в отпуска со своих далеких мест службы, вроде Канзаса и Алабамы, и рассказывали всякие истории о женщинах, которые были полны желания лечь под наших бравых парней в военной форме, и теперь, когда и я был бравым парнем в военной форме, я тоже хотел трахаться.

Но я все еще не знал, как. Я был застенчив. Я умел пошутить, но был робок. Я воспламенялся при виде любой более или менее хорошенькой мордашки или фигуры. Я слишком быстро возбуждался, и меня пугала мысль о том, что это будет заметно. Я знал, что, наверно, кончу, еще не успев начать, но для большинства из нас это все же было лучше, чем ничего. Когда я танцевал практически с любой девушкой, тесно прижимаясь к ней, у меня почти сразу же появлялась эрекция, и я в большом смущении отстранялся подальше, чтобы девушка ничего не почувствовала. Теперь-то я знаю, что нужно было прижимать его к ним сильнее, чтобы у них не оставалось сомнений — с этим у меня все в порядке, и начинать двусмысленно шутить о том, чего я хочу и что получу, и тогда мои дела шли бы успешнее. Когда я уединялся с какой-нибудь девушкой в задней комнате и начинал ее тискать или приходил к ней на квартиру, куда ее приглашали посидеть с ребенком, я обычно быстро получал то, чего хотел, и был доволен собой, пока меня не заставили вспомнить, что ведь это еще далеко не все. Я знал, что невысок ростом, и всегда считал, что петушок у меня маловат, а у большинства других он куда как поздоровее, пока как-то летом в раздевалке стиплчезского бассейна я бесстрашно не скосил глаза в зеркало, стоя рядом с Лю, когда мы мылись, и увидел, что мой ничуть не хуже, чем у него.