Герцогиня отдала должное паштетам, пирожкам, разным сортам холодного мяса, заливной рыбе, сырам и всевозможным десертам. Свита ее подкреплялась за отдельным столом. И как раз во время трапезы курьер привез из Версаля письмо от Его величества мадам графине де Сен-Форжа.

Шарлотта, поглощенная хлопотами, решила отложить чтение письма и сунула его в карман, но герцогиня рассудила по-другому.

— Будет лучше, если вы узнаете, что пишет король, пока я здесь, рядом с вами, — посоветовала она. — Если говорить откровенно, мне кажется, оно не сулит ничего хорошего, а вы знаете, что я умею успокоить и утешить своих друзей.

Шарлотта улыбнулась, сломала печать, прочитала... И улыбка исчезла с ее губ. С поклоном она протянула письмо своей гостье.

— Можно подумать, что у мадам дар ясновидения, — тихо проговорила Шарлотта.

Герцогиня не ошиблась. В нескольких коротких фразах Людовик извещал мадам де Сен-Форжа, что он крайне недоволен обстоятельствами, при которых графа, последнего отпрыска старинного рода, постигла безвременная кончина. Король приказывал вдове удалиться от двора, чтобы иметь возможность спокойно молиться и оплакивать ушедшего... Неприкрытая немилость, смягченная лишь изящными словесными оборотами.

— Я не сомневалась, что прочту что-то в этом роде, — вздохнула герцогиня. — Идеальный образчик умонастроения, которое царит теперь в Версале. Все упражняются в показном благочестии, не упуская случая посплетничать и оговорить своих ближних, но забывая о благородстве и милосердии. Злоязычные клеветники не перевелись при дворе, но они шипят, а не упражняются в остроумии. Теперь все говорится шепотком, и этот шепот стал очень коварным. Я как-то сказала, что королева унесла с собой счастье нашего королевства, и не ошиблась. Подумать только, что король прислушивается ко всему этому вздору! Какая низость!

Гнев герцогини подействовал на Шарлотту отрезвляюще. Она бесконечно дорожила привязанностью курфюрстины, но положение самой курфюрстины стало в последнее время до того уязвимым, что нельзя было допустить, чтобы она подвергала себя опасности из-за впавшей в немилость бывшей фрейлины.

— Мадам — сама доброта, — проговорила Шарлотта с благодарностью, — но не стоит ей так переживать из-за меня. Для вдовы совершенно естественно вести замкнутый образ жизни, и если посмотреть правде в глаза, то я должна быть благодарна судьбе, что меня не отправили на неопределенный и нескончаемый срок в монастырь, как поступили, например, с Лидией де Теобон.

— Но вы же не совершили ничего предосудительного, насколько я знаю!

— Она тоже. Достаточно было того, что она просто не понравилась. Теперь настала моя очередь, и я надеюсь, что дело кончится тем, что обо мне забудут. Мне хорошо здесь... И никогда не было хорошо в Версале.

— Мне казалось, что вам было хорошо и у меня тоже?

— Мадам может в этом не сомневаться. Но с недавних пор я рискую стать для мадам поводом для семейных разногласий. Я не хочу для нее ни малейших неприятностей. Знать, что она испытывает по отношению ко мне дружеское чувство...

— Вы можете сказать, глубокую привязанность...

— Это все, что мне нужно.

Несколько минут спустя герцогиня Елизавета, сопровождаемая поклонами и реверансами всех присутствующих в доме, села в карету.

— Я предпочла бы увезти вас с собой, — вздохнула она, протянув руку Шарлотте. — Завтра мы уезжаем в Фонтенбло.

— И вас это искренне радует, потому что король часто приезжает туда охотиться. Мадам всегда любила Фонтенбло.

— Да, всегда любила. Но на этот раз у меня дурное предчувствие. Боюсь, что охотиться будут на совершенно необычную дичь...

Интуиция, подпитанная смутными слухами, не обманула курфюрстину: в пятницу, 19 октября, в Фонтенбло король, настраиваемый вот уже не один месяц своим духовником, отцом де Лашезом, министром де Лувуа, канцлером Ле Телье, отцом де Лувуа и своей морганатической супругой, подписал отмену Нантского эдикта, подписанного в 1598 году Генрихом IV, и Нимского эдикта [37] , разработанного Ришелье и подписанного Людовиком XIII в 1629 году. Новый эдикт, подготовленный в Фонтенбло, начал свое шествие по стране со следующего дня, с воскресенья, и продолжился в понедельник. Де Лувуа пообещал, что за полгода «обратит в католичество» миллион шестьсот тысяч протестантов, и сделал первый шаг к обращению: приказал закрыть все протестантские церкви.

Герцогине Орлеанской было запрещено касаться вопросов религии в своей обширной корреспонденции. Она обходила их на протяжении тринадцати лет и только в мае 1698 года написала своей тете Софии: «Если бы преследование началось на двадцать шесть лет раньше, когда я жила еще в Гейдельберге, вы, милосердное сердце, никогда бы не убедили меня стать католичкой!» Всего несколько строк, но они позволяют понять, что курфюрстина пережила за время гонений на протестантов.

Между тем в окружении короля никто и не заикался об этом важнейшем событии, придворные, как обычно, не касались серьезных тем, а обсуждали свой ближний круг. Де Лувуа вошел в моду, его «авантюру», вопреки надеждам Шарлотты, не забывали. Кто-то старательно заботился об этом, и этим «кем-то» был не кто иной, как шевалье де Лоррен. Он стал называть себя наследником «названого брата», покойного Адемара де Сен-Форжа, и прогуливался под желтеющей сенью Фонтенбло с печатью такой меланхолии на лице, что герцог в конце концов почувствовал беспокойство и даже... укол ревности.