Милашевская задумалась.

– Нет, лучше сделаем по-другому. В четыре часа меня повезут на концерт куда-то за город, после я сама к нему зайду. Так будет проще. Где он живет?

– Здесь недалеко. Давайте нарисую, – вызвался Свечников.

Заканчивая чертеж, он заметил в дверях Даневича. Тот знаками показывал, что нужно поговорить.

– Вчера я велел Попову в одиннадцать часов прийти к училищу, – доложил он, когда Свечников вышел к нему в коридор. – Приходил?

– Ты-то почему не пришел?

– Матери стало плохо с сердцем. Делали впрыскивание.

– Не ври.

– Честное слово! Я бегал за врачом.

Свечников толкнул Даневича в угол, схватил за рубаху на груди и, подтянув ее к горлу, так что снизу вылезла из штанов, спросил:

– Ты в меня стрелял?

Тряхнул его и отпустил, увидев, что в коридор выходит Сикорский. Даневич бросился к нему.

– Иван Федорович, скажите, что вы у нас были вчера вечером!

– Да. А что случилось?

Свечников молча прошел между ними к выходу.

Пустое фойе охранял перенесенный сюда после позавчерашнего митинга фанерный гигант-красноармеец с растянутым, как гармоника, зубастым ртом. Со штыка его трехлинейки гроздью свисали чучела колчаковских генералов: Пепеляев, Зиневич, Вержбицкий, Сахаров, Укко-Уговец.

Театральная площадь была залита солнцем, под ним уже выцвели афиши петроградской труппы. «Романсеро Альгамбры, песни русских равнин».

Он отвязал Глобуса, залез в бричку и, когда из подъезда появился Сикорский, окликнул его:

– Подвезти вас?

– А вы куда направляетесь?

– Не важно. Довезу, куда скажете.

– Мне на Вознесенскую.

– Прекрасно. Садитесь.

Сикорский сел.

– Милая женщина, – возбужденно сказал он, еще не остыв после флирта, который на поминках обретает особую пряность. – И на рояле играет, и рукодельничает, свитер может связать. Я обещал ей узнать насчет шерсти.

Имелась в виду аккомпаниаторша.

– А не знаете случайно, – спросил Свечников, – откуда эти две строчки? Бабилоно, Бабилоно, алта диа доно.

– Знаю. Из «Поэмы Вавилонской башни» Печенега-Гайдовского.

– Того самого?

– Да, он пишет и стихи, и прозу. Плодовитый автор.

Свечников взялся за вожжи, при этом возникло непонятное и неприятное чувство, которое вот-вот, казалось, должно было дозреть до воспоминания о чем-то очень важном, но так и не дозрело, оставшись лишь в кончиках пальцев, пульсируя там вместе с кровью, мучительно-бессловесное, как забытый сон.

Перед войной Свечников работал в Наркомвнешторге. Зимой 1938 года ему позвонили на службу и вежливо, но настойчиво рекомендовали выступить с речью на закрытии московского эсперанто клуба «Салютон». Другие столичные клубы к тому времени прекратили свою деятельность, их члены бесследно растворились в иной жизни. Последователи доктора Заменгофа были не в чести, и Свечников не очень-то распространялся о своем прошлом, но там, где о людях его ранга положено было знать всё, знали и об этом. Отказаться было нельзя, однако принародно бить себя в грудь, каяться и посыпать голову пеплом, как поступали многие, тоже не следовало. Такие люди исчезали сразу после покаяния, и чем искреннее каялись, тем быстрее.

Собрались в Доме культуры кожевенной фабрики. От имени старых эсперантистов Свечников по бумаге прочел свою речь, жестоко отредактированную женой. Смысл ее сводился к тому, что со времен Великой Октябрьской революции отношение партии к международному языку никаких изменений не претерпело, и если раньше эсперанто клубы поддерживались, а теперь закрываются, значит, изменились они сами, а не партийная линия, которая в течение этих двадцати лет всегда была одна и та же. Просто нужно иметь мужество это признать.

Последние могикане эспер-движения сидели тихо, как мыши, лишь рыжеволосая полная женщина в первом ряду плакала, прикрыв лицо платком. Потом она подняла голову, и Свечников узнал Иду Лазаревну. Закончив, он спустился в зал, но ее там уже не было.

– Наш кружок взял шефство над ее могилой, – похвалилась Майя Антоновна, принимая папку с воспоминаниями о ней.

Как было условлено, без четверти шесть встретились в школьном вестибюле.

– Могила на Егошихинском кладбище? – спросил Свечников.