Девушка села на скамью, глаза её были сухими. Такой не легко заплакать. Неожиданно она заговорила, громко, искренне:

— Когда мы провожали его с капитаном Довганюком, он сказал нам, что его отзывают в штаб фронта, что оттуда он уедет в секретную командировку и не сможет никому писать писем. Он взял с меня слово, что сколько бы он ни отсутствовал, я не стану расспрашивать никого о нём. Потому что слухи ведь могут быть разными… Я дала ему слово, что всегда буду верить, что он жив… Очень трудно так долго не знать ничего… — сказала она вставая. — Извините.

Одернув гимнастёрку, спрятав волосы под берет, она ушла, молча пожав подполковнику руку.

Ярунин подумал, что был сух с нею, и пожалел об этом, ведь и он, так же как эта девушка, верит, что «Брат» жив.

Вернувшись в блиндаж, Довганюк застал подполковника над картами. Он изучал путь продвижения штаба дивизии и подразделений. По выписке из бюллетеня наблюдений за воздухом, лежащим перед подполковником, на этих отрезках дороги воздушный наблюдатель противника в день передвижения отмечен не был, значит, с воздуха противник не проследил, куда переместился штаб.

— Самолёты шли с запада прямым курсом на этот сосновый лес, где мы стояли, разворачивались над лесом и бомбили, — объяснял Довганюк. — Они шли с явно заданными координатами.

Подполковник вынул портсигар и протянул его Довганюку. Оба закурили, молча попыхивали дымом; не хотелось прерывать молчания, в котором ощущался контакт двух курящих людей, задумавшихся об одном и том же.

Выплыло из дыма большелобое, чисто выбритое лицо подполковника. Он принялся снова подробно расспрашивать Довганюка о всех тех маленьких фактах, из которых составлялось грозное обвинение.

Внезапный грохот прервал их, сотряслась земля над головой, и дверь блиндажа вышибло взрывной волной. Снова самолёты противника бомбили командный пункт.

Капитан Довганюк бросился к телефону. Он приказал соединить его с постом воздушного наблюдения, записывал передаваемые ему данные, переспрашивал, снова записывал. Когда стихло, он положил на рычаг трубку и зачитал Ярунину.

Выслушав Довганюка, подполковник распорядился:

— Приказываю задержать подозреваемого и приступить к допросу.

Он первый вышел из блиндажа, мимо него пробежала группа бойцов с лопатами. Неподалёку бомбой вырыта большая воронка, ближайший блиндаж завалило, обрушились балки, землёй засыпало вход.

В стороне лежал накрытый шинелью раненный насмерть осколком в висок часовой. Винтовка стояла у него в головах, прислоненная к стволу дерева.

Бойцы принялись расчищать лопатами проход к двери. Снова появились над рощей самолёты, яростно забили зенитки. Кто-то крикнул: «Ложись!» Самолёты низко прошли над рощей, строча из пулемётов, пули врезались в древесину, с визгом зарывались в землю.

Четыре дня и четыре ночи отряд Дубяги сидит в засаде. Пасмурно, серо в лесу, часто идёт дождь, он просачивается в шалаш, негде от него укрыться.

Все продрогшие, злые, а злее всех Дубяга, — он исхудал, небритые щёки ввалились.

Круглосуточный пост выставлен над лесом. На высокую сосну у опушки, по зарубкам, сукам, приколоченным планкам карабкается вверх часовой. Тихо раскачивается соска. Часовой стоит на деревянном щите, держась за колючие ветки сосны, и зорко следит за небом. Если покажется самолёт часовой подаст сигнал: дёрнет верёвку — кусок железа ударит в старый, смятый таз, и все тотчас же разойдутся по местам. Но наивно рассчитывать, что самолёт с двумя немецкими диверсантами прилетит из вражеского тыла днём, когда ночи сейчас на редкость темны и благоприятны для выброски.

Потому так зол Дубяга. Его настроение передаётся всем остальным, и только сержант Бутин ничуть не угнетён. Вот он сменился с поста, по обрубленным сукам, планкам, зарубкам, по всей этой сложной многоступенчатой лестнице спустился вниз, одёрнул гимнастёрку и вразвалку, разминая ноги, подошел, лёг у шалаша на срубленные ветки хвои.

— Что это как тихо на передовой? — спрашивает он, озираясь по сторонам, прислушиваясь, словно боясь, не пропустил ли чего, пока стоял на посту, — как перед боем.

По вытоптанной дорожке, от шалаша к опушке леса и назад к шалашу, ходит Дубяга.

День стал заметно короче, а в лесу он обрывается сразу, как только зайдёт солнце. Сумрачно становится, угрюмо, а следом наваливается ночь — тёмная непроглядно.

В засаде четверо. Никто не спит, все на-чеку, нельзя посветить фонариком, чиркнуть зажигалкой. Каждые полчаса сменяются часовые.

Донесение о немецких диверсантах принесла старуха Никитична. Её послал через линию фронта Пётр Семёнович, которому поручено наблюдение за школой диверсантов. А сведения эти добыл разведчик «Сокол», проникший в немецкую школу.