— Давно не было новостей от Барковича, — сказал он, надеясь вывести Пирсона из его кошмарной прострации. Пирсон представлялся ему новым воплощением Олсона.

— Угу. Кто-то говорил, что в Огасте у него онемела нога.

— Это правда?

— Так мне сказали.

Гаррати почувствовал внезапное желание отстать и взглянуть на Барковича. Его было трудно разглядеть в темноте, и Гаррати получил предупреждение, но в конце концов нашел Барковича. Тот двигался теперь в арьергарде. Шел, хромая, вперед. Он настолько сосредоточился на ходьбе, что лицо его прорезали морщины. Глаза сузились настолько, что стали похожи на монеты, видимые с ребра. Куртки у него уже не было. Он разговаривал сам с собой низким, монотонным голосом.

— Привет, Баркович, — окликнул его Гаррати.

Баркович вздрогнул, оступился, получил предупреждение… Третье.

— Какого черта! — заверещал он. — Видишь, что ты наделал? Ты доволен? Ты и твои дерьмовые друзья?

— Неважно выглядишь, — сказал Гаррати.

Баркович хитро усмехнулся:

— Это часть Плана. Помнишь, я вам говорил про План? Вы мне не поверили. Олсон не поверил. И Дейвидсон. И Гриббл. — Голос Барковича упал до шепота, и чувствовалось, что рот у него наполнился слюной. — Гаррати, я же спляса-ааал на их могилах!

— Нога болит? — тихо спросил Гаррати. — Правда, все это ужасно?

— Мне осталось пережить всего тридцать пять. Все сдохнут за ночь. Вот увидишь. Когда взойдет солнце, на ногах останется меньше двенадцати. Увидишь. И ты, Гаррати, и твои хреновы друзья. К утру все умрут. К полуночи.

Неожиданно Гаррати почувствовал прилив сил. Он знал, что Баркович скоро сойдет с дистанции. Ему захотелось побежать, даже несмотря на ноющие почки, на боль в позвоночнике и в ногах, побежать и сообщить Питу Макврайсу, что тот сдержит слово и переживет Барковича.

— О чем ты попросишь? — спросил Гаррати вслух. — Ну, когда выиграешь?

Баркович радостно улыбнулся, словно ждал этого вопроса. Лицо его меняло очертания в неверном свете луны, как будто его мяли руки великана.

— Протезы, — прошептал он. — Я попрошуууу протезы. Пусть мне эти отрежут, на хрен они мне, если они шуток не понимают. У меня будут протезы, а эти я брошу в стиральную машину в общественной прачечной и буду смотреть, как они там крутятся, крутятся, крутятся…

— Я думал, тебе захочется иметь друзей, — печально сказал Гаррати. Он задыхался от охватившего его завораживающего ощущения триумфа.

— Друзей?

— У тебя же их нет, — сочувственно пояснил Гаррати. — Мы все будем рады увидеть, как ты умрешь. О тебе, Гэри, никто не пожалеет. Может, я окажусь у тебя за спиной и успею плюнуть на твои мозги, когда они выплеснутся на асфальт. Может, так я и сделаю. А может, мы все так сделаем.

Безумие, безумие, голова плывет, как тогда, когда он ударил Джимми дулом духового ружья, и кровь… Джимми кричал… В голове туман, и чувство дикой, первобытной справедливости…

— Не надо меня ненавидеть, — захныкал Баркович. — Почему вам так хочется ненавидеть меня? Я не хочу умирать, как и вы. Чего вам надо? Чтобы я осознал свою вину? Осознаю! Я… Я…

— Все мы плюнем на твои мозги, — в беспамятстве повторил Гаррати. — Ты тоже хочешь меня оттрахать?

Пустые, недоумевающие глаза Барковича смотрели на него.

— Ты… Прости меня, — прошептал Гаррати и поспешил прочь от Барковича. Он чувствовал себя униженным и загаженным. Черт тебя дери, Макврайс, думал он, почему? Почему?

Прогремели выстрелы, и еще двое одновременно рухнули на дорогу, и один из них — непременно Баркович. Это по моей вине на этот раз, думал Гаррати, это я — убийца.

Потом Баркович засмеялся. Баркович смеялся громче и безумнее, чем сама толпа, его даже можно было расслышать.

— Гаррати! Гааарратиииии! Я спляшу на твоей могиле, Гаррати! Я спляаааашу…

— Заткнись! — грохнул Абрахам. — Заткнись, маленькое дерьмо!

Баркович замолчал, потом захныкал.

— Пошел к черту, — пробормотал Абрахам.

— Зачем ты так? — с упреком сказал Колли Паркер. — Ты скверный ребенок, Аб, ты заставил его плакать. Он пойдет домой и пожалуется маме.

Баркович не унимался. У Гаррати мурашки ползли по коже от этого пустого, глуховатого хныканья. В нем чувствовалась безнадежность.

— Маленький пусенька пожалуется мамочке? — отозвался идущий впереди Куинс. — А-а-а, Баркович, что, плохо тебе?

Оставь его в покое, мысленно завопил Гаррати, оставь его в покое, ты не представляешь себе, как ему больно. Хотя — разве это не лицемерие? Я же хочу смерти Барковича. Придется это признать. Мне хочется, чтобы Баркович сломался и сдох.