Мал отвернулся, чтоб похабства не зрить. Насмотрелся уже — не забыть. Стоял сникший, как собака битая, уходить не решался.

— Не боись, сокол, в целости тебя мои братья до рода доставят. Им тебя хане предавать без надобности — беречь приказано. Дивьих ныне сирыми много шастает, все обидеть да вред кому учинить пытают. Люты на вас. Мне ж в гибели твоей проку нет, жене оттого печаль, а коль печаль Мадусе моей, то и мне ласки от нее меньше. Иди же, Мал. Видишь, — стиснул грудь девы, на лоно ладонь положил. Она задрожала, отвернулась слезы пряча — чуяла, опять наг сквернить ее тело станет. Никак не остынет постылый. — Томиться кнеженка ваша. Пора ей в постель на славу рода поработать. А ты не даешь, стоишь тут, смущаешь.

— Чтоб ты издох! — выдохнул Мал и развернулся, попер по камням борзо.

— Суму возьми!

— Подавись!

Наг захохотал, Дусу смял, ласкать, поцелуями жечь принялся. Платье задрал и взял.

Суму же другие наги подняли, за Малом припустили.

— Уходит родович, весть о нас несет, — шепнул Шахшиман деве на ухо. — Обернется, что узрит?

У той лицо пятнами — только не это!

— А что, разве ж не видел уже, как мы сходились? Пусть еще посмотрит — шибче запомнит.

И будто в ухо нашептал — обернулся Мал. Застыл, глядя как наг над Дусой на камнях похабничает и было качнулся в обрат, а его зажали.

— Не мешай делу молодому, — засмеялся Шахшиман. — В следующий раз встретимся, я тебе сына покажу, так и быть.

И рванул платье с плечь, грудь обхватил, на себя деву насаживая.

Дусе хоть сквозь землю провались — заплакала.

Мал же помрачнел, стряхнул навью поруку и пошел больше не оборачиваясь.

Вскоре и тени от него в темноте не осталось, звуки шагов по снегу и камням не слышны были, а наг все над Дусой властвовал, крутил, как хотел.

— Пусть и дивьи полюбуются какова ты женка мне. Весть как любимся сороками разнесут, — шептал. — Все твои от тебя отвернуться, ни один близко не подойдет. А и к чему? Прошел твой дар ведовской, с девичеством мне его отдала. Ждал бы я, чтоб он расцвел! И чему крепнуть дано было в тебе — мне отойдет. К чему тебе? Твое теперь быстрее затяжелеть, мне в том постараться. Детям твое отдам, а еще погляжу кому. Много мне народишь, много, Мадуса. Из них лучших выберу, что по нраву, что мое больше твоего возьмут.

«Не дай, Щур!! — взмолилась в небо, пальцы о камни царапая: — Приди хана раньше! Помоги, матушка!!»

— Зови — не зови, а лишь моя власть над тобой. Не ведунья ты боле, не кнеженка, не арья — подруга моя, потеха. Чуть бы и совладала б, силы набравшись. Поздно теперь-то, поздно, Мадуса. Вот он завет ваших Щуров — честь девичью беречь, с ней силу ведовскую. Канул, как не было. Все мне отдала. И другие тебе подстать братьям силы свои отдают, и будет так всегда. Не сбереглись — завет не сберегли, оттого Щуры вам не помощники. Не быть боле ведуньям на миру — ведьмам недоучкам бродить, кровь нашу славить, нас тешить, против себя всякого настраивать. А недоучки, чуть к источнику силы прикоснувшиеся, нам не страшны, пусты против нас, нами же опустелые. И даже нужны, невольно нам по недосмылию помогающие. Мать твоя еще может что-то, да что она одна? Равны мы через тебя с ней. За то ты мне в радость особо. Дай срок — не только в тело твое проберусь — мысли иные из головы выветрю и по ниточке по памяти твоей остывшей до матери твоей доберусь. Из нее силы вычерпаю, через тебя, люба моя. Вот вы где у меня будите с даром Щуровым своим, — грудь сжал, так что закричала Дуса, забилась. А не уйти. — И не уйдешь, никогда уже не уйдешь.

— Меня взял — мать не возьмешь! — выдохнула.

— Жаль ее по тебе сама мне отдаст, а ты как дочь ее примешь и мне передашь.

— Достанет у нас дочерей вам не доставшихся!

— О чем подо мной поешь? — засмеялся. — Меня тешишь, сытью полнишь, а все перечить норовишь. Полно, Мадуса, сбылось уж все, что мне надобно. Не остановить не тебе, никому другому. Забава ты, одно слово. Даже речами тешишь. Добро, то по нраву мне. Хороша ты, как не крути, с какой стороны не заходи. Вот уж не думал не гадал такой клад сыскал! — порадовался, голос вкрадчив да мягок стал от восторга. А Дусе оттого благо не прибавляется. Тошно ей змея тешить, тошно себя его бавой чуять. А еще сквернее понимать, что правду тот баит — про силу да про власть свою.

Не сыскать теперь, что потеряно, не вернуть и точно камень на душе лежит.

Куда не глянь — одно остается…

— Не будет тебе ханы, Мадуса, не зови напрасно. Уж я похлопочу, чтобы в сытости да тепле с тобой понежится. Оберегу клад свой шибче када.

И то правда — не было того, чтобы навий сын добычу свою упускал, блажь свою не исполнил. Поперек кто встанет, тот и ляжет.

Последних сил девушка лишилась, тоской укрывшись, поплыла уже себя не чуя.

— Гляди, как сомлела, — прошептал наг. Перевернул, целовать да ласкать безвольную начал. — Только перечила, а вот и мизинцем шевельнуть супротив не можешь. И мыслей нет — вся моя, покорная, — заурчал, грудь целуя, плечи, шею оглаживая. — Так седьмица, другая — вовсе как мыслить забудешь, гордость свою арью отринешь. Верно то, Мадуса? Моя воля? — лицо ладонью к себе повернул, в рот языком проник. — Верно, моя, — прошептал. Отпустил, снегом лицо обтер, в себя приводя. Засмеялся, видя с какой печалью на него глянула. — Даже кручина твоя сладка!

Все бы ему куражиться, горюшко извергать.

Изверг и есть.

— Обвыкнешься, милее солнца покажусь. Ну-ка, сказывай, кто отец твой, мать, кто в сердце твое молодое занозой засел?

Дуса не сразу поняла, о чем он, не сразу вспомнила.

— Забыла, то-то! — порадовался змей и ну, опять губы мучить, пить поцелуем, как воду вздохи да стоны, печаль да постылость, до крупицы силы подбирая.

— А ну, поперечь? — в глаза заглянул и вновь нутро холодом своим наполнил. Дуса вздохнула только тяжко. — Вот оно! Сколь не вейся, а все к одному! Запоминай то Мадуса, крепко накрепко. Моя воля, моя ты. Я, только я тебе и царь и господарь, хозяин — свет. Иного и не надо тебе, так, люба моя? Так. Что тебе людишки, что родичи, что племена дивьи? Разве ж не я тебе благость тишины и покоя даю, разве ж не я тебя тешу, ласкаю, думы твои успокаиваю, лишнее из сердца, души выметаю? Я, Мадуса, я тебя от всех забот спасаю. Я тебя милую, бережу. Не нужна ты им, погана, а мне мила да любезна.