Случались и иные курьезы. Просматривая перепечатанный после редактирования свой экземпляр рукописи, я в заметках о Мао Цзэдуне обнаружил забавную опечатку. Отец упоминает, что Сталин невысоко оценивал теоретическую подготовку Мао, называл его «пещерным марксистом», последнее еще и потому, что в 1940-е годы, во время войны с японцами, армия Мао отступила в горы и ее штаб размещался в пещере. После перепечатки получился «песчаный марксист». Я посмеялся и при встрече рассказал об этом Виталию Евгеньевичу.

Каково было мое удивление, когда он хлопнул себя по лбу и стал дико хохотать. Оказывается, Тэлбот обратился к нему за разъяснениями, как в России трактуется термин «песчаный марксист». В литературе он такого не встречал. Луи не знал, что ответить, и тут же придумал, что это означает нестойкий, колеблющийся, стоящий на песке.

В те годы мы ничего, почти ничего не знали о происходивших в Америке событиях. Отец продолжал диктовать, Лора печатала, я редактировал.

Шли дни, месяцы — материалов становилось все больше. Мы работали спокойно: что бы ни случилось, книга будет сохранена.

Впрочем, несмотря ни на что, в душе я очень надеялся, что к последнему средству — публикации книги на Западе — прибегнуть не придется.

Лето было занято сельскохозяйственными работами, они поглощали практически все время. На мемуары времени оставалось мало, да и браться за них отцу не хотелось. Для такого дела нужен настрой, желание. А сейчас при одной мысли о мемуарах всплывала физиономия Кириленко, слышались его слова. И поскольку из разговора с отцом ничего не вышло, «доброжелатели» решили действовать иначе. Взялись за его детей, начав с семьи Аджубеев.

Алексея Ивановича, который теперь работал заведующим отделом в журнале «Советский Союз», [60] вызвали куда-то и предложили покинуть Москву, перейдя на работу в одно дальневосточное издательство. Алексей Иванович испугался и ударил во все колокола: он заявил, что никуда не поедет и немедленно напишет жалобу Генеральному секретарю ООН. Угроза неожиданно возымела действие. Так тогда рассказывал Аджубей. На самом деле ему предложили не Дальний Восток, а Тамбов. Вот что написано по этому поводу в официальной справке.

Тамбов или Владивосток, обращение в ООН или болезнь детей — в данном случае не имеет особого значения. Важно другое — документ отправили в архив, значит, стороны пришли к соглашению, к Алексею Ивановичу больше не приставали. Видимо, с ним побеседовали и по другим вопросам. Во всяком случае, с тех пор он стал общаться с отцом еще реже. Несколько раз заводил разговор о мемуарах, причем мнение его диаметрально поменялось. Теперь он считал работу над воспоминаниями бесполезным и ненужным занятием, утверждая, что дела отца говорят сами за себя и никаких дополнительных разъяснений не требуется. Отец отмалчивался или отделывался нейтральными репликами. Обращался Аджубей и ко мне с предложениями уговорить отца больше мемуарами не заниматься. Я не согласился, ответив, что мемуары важны и для истории, и для самого отца.

Нужно сказать, что до того момента наши отношения с Алексеем Ивановичем, Алешей, складывались по-родственному. Для меня он стал старшим товарищем, почти старшим братом, заменив погибшего на фронте Леонида. Алеша тоже демонстрировал благорасположение.

Все враз переменилось вскоре после нашего разговора. Как сейчас помню, в следующий выходной Аджубеи приехали к отцу на дачу. Когда их машина подкатила к крыльцу я, как обычно, бросился навстречу. Алеша сидел за рулем, окно было открыто. Не дожидаясь остановки, я поздоровался, стал делиться какими-то новостями. Обычно Алеша тут же включался в разговор, но на сей раз он не только не ответил на приветствие, но даже не повернул головы. Будто меня тут и не было. Я смешался, не понимая, что же на него нашло. Оказывается, ничего не нашло, просто Аджубей решил больше со мной не знаться. Если у отца за столом мы еще обменивались ничего не значащими фразами, то на улице он демонстративно меня не замечал. Спектакль разыгрывался для охранников, которые, естественно, докладывали о происходившем на даче.

Первые недели после разрыва я очень переживал. Потом смирился и решил, что все к лучшему, друзья познаются в беде.

Дальше — больше, после смерти отца Алексей Иванович повел себя в отношении мамы по-хамски (более мягкого слова я не смог подобрать), и после этого он для меня перестал существовать. О событиях тех дней я говорить не хочу.

Уже после смерти мамы Алексей Иванович решил наладить отношения. Я не возражал, прошло уже много лет, да и родственник все-таки. Но былая дружба не восстановилась, общение ограничивалось ритуальными встречами за столом на днях рождения и других подобных мероприятиях.