Так и сказал.

— Родителей нет?

— Да есть, только…

— Пьют?

Он промолчал.

— А живешь где?

— Когда дома, а когда так…

Заводится я после войны стал с полоборота. Башка взрывается без предупреждения. Да и сентиментальность изо всех щелей прет. Млять…

И ведь парень-то хороший, из тех самородков, что все еще рождаются у нас. Жизнь не сломала его, а сделала только чище. Достоинство, уважение к людям и неприятие насилия каким-то непостижимым образом заложились ему в гены. Зачем?..

Он понял все. Ждал — а вдруг я все же скажу.

Я не сказал. Ну, куда, пацан, куда я тебя дену?

Новое поколение подрастает. Для новых рот пехотных, танковых полков.

Каждый день по пути на работу я наблюдаю одну и ту же картину. На переходе с «Боровицкой» на «Библиотеку Ленина», за колонной из серого мрамора стоит старая сгорбленная женщина. Пуховый платок. Палочка, на которой ладонью вверх лежит сухая рука. Синее осеннее пальто тридцатилетней давности. Заклеенная грязным лейкопластырем дужка очков.

Картина, вроде бы привычная в наше время и в нашей стране. В каждом переходе по старику. Но эта женщина отличается от других.

Я сразу понял — чем, как только увидел её. Меня это поразило.

Она не просит подаяния. И не требует.

Она предлагает.

Предлагает нам заглянуть в самих себя и ответить на вопрос — кто мы? Её ладонь лежит на палочке ровно настолько, чтобы быть истолкованной не как унизительная просьба милостыни, а как предложение обществу выполнить свой долг по отношению к старости. В этом переходе она ищет ответ на свой же вопрос — осталось ли что-то от страны, за которую она воевала, или та умерла окончательно?

Потому что вся левая сторона её пальто увешена орденами и медалями. Я не помню какими и сколько их — стыдно разглядывать. Помню, что много, очень много, пальто увешано ими почти полностью.

Я помню, как в детстве мы с отцом и мамой ходили на День Победы в парк Горького и я, пятилетний пацан, дарил свои рисунки про войну дедушкам и бабушкам в военной форме. И когда они наклонялись ко мне, их медали издавали такой полузвон-полушелест, как будто осыпалась твердая горная порода. Так много было их на каждом кителе. Слово «ветеран» у меня вызывало тогда, наверное, такие же ассоциации, как у пацана шестидесятых слово «Гагарин». Я гордился ими.

Война живет в нас на генном уровне. Начиная с Турецких кампаний, Россия воевала в среднем раз в двадцать пять лет. Слишком часто, почти каждое поколение. Слишком многие прошли через эти войны.

От последней, самой страшной в истории человечества, мы не оправились до сих пор. Тридцать миллионов погибших. Только вдумайтесь в эту цифру — тридцать миллионов! Население небольшой страны. А ведь были еще и раненные.

Но самое страшное оказалось не в том, что мы потеряли такое катастрофическое количество людей. Самое страшное оказалось в том, что мы их предали. И эти тридцать миллионов павших, и еще бог знает сколько миллионов выживших.

Единой России, как единой станы, сегодня не существует. Наше общество катастрофически расслоено социально. Есть десятки разных, параллельных Россий, которые никогда не пересекаются — беспризорная, сидевшая, нищая, бедная, обеспеченная, богатая, власть. Ветеранская Россия — одна из них. Целый народ, который выживает своей жизнью, и который мы замечаем только на девятое мая.

Будильник и колбаса на один день и нищенская пенсия на все остальные месяцы — это так лживо.

Несколько лет назад, еще работая на телевидении, я делал сюжет про ветерана войны, кавалера пяти орденов и без счета медалей Юрия Тимофеевича Лопатина. Разведчик, дошел до Берлина, был ранен, дослужился до полковника, преподавал в Тбилисском институте артиллерию, кандидат технических наук, опубликовавший тридцать семь трудов. С развалом Союза стал беженцем. Поселился в Москве, на Пречистенке, у своего командира батальона подполковника Бориса Апаринцева. Квартирой их жилище трудно назвать, это бывшее помещение прислуги в флигеле барской усадьбы — там не было даже ванной. Воду, чтобы постирать, грели в ведрах. Мылись в тазиках на полу в кладовке. Кухня такая, что, встав посередине, я дотягивался сразу до обоих стен — хорошо если два метра было. В бараках лучше живут.

Но вы понимаете, что значат пятьдесят квадратных метров на Пречистенке, в пяти километрах от Кремля, в отдельно стоящем двухэтажном каменном флигеле барской усадьбы. Это лучше, чем собственная нефтяная скважина.

Лопатиных выживали, как могли. Отключали воду, газ, свет. Их именно выживали — не переселяли. Потому что у них не было ничего — ни паспорта, ни гражданства, ни регистрации, ни прописки. Получить все это можно было только за деньги, которых у них тоже не было. Им даже медицинскую помощь не оказывали, не принимали в поликлинике.