Однако наконец явился ансамбль, запевший по-своему, — «Машина времени». Если у нас и была группа, приближавшаяся по своему влиянию к почетному титулу «русских „Битлз"», то это скорее они, нежели кто-либо другой. Андрей Макаревич, единственный сын известного архитектора, однажды услышал привезенную папой из-за границы пластинку «Вечер трудного дня» и, повторяя славный путь многих, тут же радикально изменил свои взгляды на жизнь. В 1968 году вместе с товарищами по восьмому классу (значит, им было по пятнадцать лет) он организовал бит-группу*.

У одного из ребят, Сергея Кавагоэ, были родственники в Японии, и он стал счастливым обладателем электрооргана «Эйстон» (который, правда,вскоре был украден и нашелся спустя десятилетие в Сибири). Почему-то юный Макаревич оказался единственным, кто правильно понял истинный пафос «Битлз»: «Я увидел, что это нормальные, абсолютно естественные ребята, такие же, как мы, и что они поют своими словами о собственных проблемах. И я подумал: а почему мы не можем так же? Почему мы должны притворяться кем-то еще, из Калифорнии или из Ливерпуля?»

Первые песни «Машины времени» были детской сатирой, пронизанные суровой иронией школьников из хороших семей, вроде

И все беды навсегда будут нипочем,

Если ты надел очки с розовым стеклом.

Самой популярной была одна из песен, бичующих потребителей, в первую очередь из-за строчки, где пелось, что «я куплю себе золотой унитаз». По тем временам это было неожиданно, смело и даже весьма серьезно. К сожалению, «Машина времени» плохо играла и поэтому не очень котировалась у публики по сравнению с более матерыми и динамичными группами. Макаревича это приводило в тихое отчаяние, и он несколько раз пытался бросить играть на гитаре. Его вовремя останавливали, и правильно делали — ведь мы могли лишиться нашего первого рок-барда.

Аналогичный процесс — появление «национальных» ансамблей — синхронно, хотя и без всяких связей с Москвой, происходил и в других рок-центрах. В Латвии это были «2хВВМ» во главе с прославившимся впослед­ствии композитором-симфонистом Имантом Калныньшем. В Эстонии — «Подвальные звуки», переименован­ные затем для удобства в «Шарманку». В Ленинграде — «Санкт-Петербург» (1971) Владимира Рекшана, основа­тельно повлиявший на знаменитый теперь «Аквариум». И все же эти груп­пы составляли ничтожное меньшинст­во по сравнению с теми, кто бесконеч­но играл «фирму». Многие даже счи­тали, что пение по-русски — это ка­кой-то хитрый «трюк» или спасение для тех, кто не умеет как следует иг­рать. Существовала теория (Леша Коз­лов был ее верным адептом), что рок по-русски петь в принципе невозмож­но, поскольку более длинные, чем анг­лийские, слова просто-напросто не умещаются в ритмический размер... Будущее доказало, что теория не все­гда права.

Тогда же произошли и первые «меж-городские фестивали». Деловой армя­нин, некто Рафик Мкртчян, подписывал контракты с московскими, ленинград­скими и прибалтийскими группами и привозил их в Ереван, где те выступали во Дворце тяжелой атлетики на шесть тысяч мест. По словам Градского, там вообще ничего не было слышно, по­скольку толпа начинала орать, едва раздавался первый аккорд, а мощность голосовой аппаратуры составляла две­сти ватт. Практика этих концертов пре­кратилась в 1970 году, когда предприимчивого Рафика посадили в тюрьму за финансовые махинации.

Единственным легальным рок-со­бытием тех лет был организованный местным комсомолом фестиваль «Се­ребряные струны» в Горьком в конце 1971 года. «Скоморохи» Градского по­делили первое место с ансамблем «Ариэль» из Челябинска, исполняв­шим «электрические» адаптации рус­ских народных песен. Последнее ста­ло исключительно модным и горячо приветствуемым культурными властя­ми почином. Считалось, что этим до­стигался некий компромисс между За­падом и Востоком: ладно, черт с ними, с гитарами, главное, что песни наши, народные, а не какая-то буржуазно­негритянская непотребщина. Веду­щим советским ВИА стали белорус­ские «Песняры», десяток усатых мо­лодцов, поющих тоненькими голосами под аккомпанемент свирелей и элект­рооргана. Их пластинки продавались миллионами — возможно, потому, что других не было. В середине 70-х «Пес­няры» впервые представили новую со­ветскую поп-музыку в США, но, кажет­ся, об этих гастролях никто не любит вспоминать.

Реальные интернациональные свя­зи у нашей рок-общины практически отсутствовали. Существует забавная легенда, за правдивость которой я не ручаюсь, что тогдашний министр культуры Фурцева специально напра­вила своего эмиссара на концерт «Роллинг стоунз» в Варшаву (1967 год) и тот вернулся, лишенный дара речи и преисполненный глубочайшего воз­мущения по поводу увиденного и услышанного. Посему было твердо решено эту заразу к нам не допускать. Изред­ка приезжали бит-группы из социали­стических стран, и это становилось событием. Странно и трогательно было слышать рок в больших концертных залах. Коля Васин вспоминает о гастролях польской группы «Скальды»: «Я тогда был президентом поп-федерации. Федерация занималась в основном тем, что устраивала концерты в закрытых на ночь ресторанах... Так вот, мы пришли к этим полякам в гостиницу после их выступления и предложили выступать у нас ночью. Они отказались. И тогда я произнес речь о том, что Польша с ее бит-клуба- ми является для нас образцом и что мы в России хотим сделать так, как у них в Польше, и просим у них помощи. Тогда они согласились и играли 45 минут, и всю ночь мы балдели и пили пиво... Поп-федерация просуществовала 10 месяцев, пока наш администратор не проворовался».

Да, проклятые деньги начали топтать и нашу скромную рок-революцию.

Или это были ботинки на платформе?

Пик «всенародного подъема» рок-движения пришелся на 1970—1972 годы. «Это было начало десятилетия, и все связывали с этим самые радужные надежды», — вспоминает Градский. Однако в действительности случилось немного по-другому. Сейчас принято считать 70-е годы если и не «потерянным десятилетием», то по крайней мере десятилетием, проведенным в дремоте, для кого-то сладкой, для кого-то кошмарной. Наш рок существовал все эти годы тоже на удивление тихо, чего вовсе не предвещало бурное начало десятилетия.