— С чего? — отрывисто спросил Силантий.

— С чего? А суседка тут у нас была… Лукерьей звать, с бельмом. Так ее курица все у меня огород копала. Я ей уговором: убери, мол, а она с издевкой: «У вас и курица на огороде ничего не найдет». Ну, я в сердцах одногожды и зашибла курицу, поленом кинула. Курица и издохни, а Лукерья и пригрозилась мне. Ну, известно, в злости след вынула. Я уж ей в ногах валялась. Смеется, волчья сыть!.. Артемий, знахарь тут, говорит: к лету помру! Ох, тяжко мне!

Голос Аграфены хрипел и вырывался со свистом.

Ребятишки при звуках этого голоса заревели. Маремьяниха тоже рукавом утирала глаза.

— А мой Васька все-то пьян, все-то пьян, — продолжала женщина. — Вот рано вы пришли, тверезым застали, а теперь он убег.

— Грунюшка, — раздался гнусавый голос дьячка, и он, шатаясь, ввалился в горницу. В одной руке у него была небольшая сулейка [126] , в другой — толстый лист серой бумаги, длинной и узкой. — Грунюшка, где у нас груздочки-то, что узденьковский староста мне о прошлом годе принес? А-ах, хорошие!

— Глаза твои бесстыжие! — закричала больная с печи. — Долго ли мне смотреть на тебя, окаянного? Вот пожди, оправлюсь — так к воеводе пойду. Он тебя взбатожит!

— И врешь! Потому царь гораздо старшее, а я до царя всегда могу писулю написать. Потому умудрил Господь! — И дьяк засмеялся жидким смехом, а потом, лавируя, дошел до стола и бережно поставил на него сулейку.

— Василий Маркелыч! — взмолилась Маремьяниха. — Вызволи, сделай милость, напиши слезницу-то!

— Сейчас, почтенная, сейчас! Только плати за нее десять алтын. — И дьяк стукнул рукой по столу.

— Пиши, пьяница! — не вытерпел Силантий. — Тогда и считай, а то я тебя!..

— Княжий стремянной, помилуй! — закричал дьяк.

— Ты уж его не пужай, Мякинный, — заступилась Маремьяниха.

— Мерзит он мне! — проворчал Силантий.

— А ты потерпи, душа казацкая, — сказал дьяк и торопливо стал приготовляться к письму.

Дрожащими руками он достал откуда-то скляницу с чернилами (разведенная водой сажа), пару очиненных гусиных перьев и разложил на столе бумагу. Потом он помолился на образ, засучил рукава, сел и, склонив голову к самой бумаге, строго спросил:

— Ну, о чем же царя просить?

— Как о чем? — всполошилась Маремьяниха. — Да я же тебе, дураку, все сказала. Пусть царь накажет обидчика и Ольгу вернет. Вот о чем. Напиши все! — И она в азарте снова рассказала всю историю нападения, разгрома и похищения.

Дьяк приложился к сулейке, изрядно потянул из нее, крякнул и, приноравливаясь к бумаге, строго сказал:

— Ну, теперь нишкни оба!

После этого он стал писать. Его перо старательно скрипело по бумаге. Дьяк вздыхал, тер лоб, иногда мусоленным пальцем замазывал написанное и снова скрипел пером, время от времени прикладываясь к сулейке. С последним взмахом пера он клюнул носом и захрапел.

— Вот и на поди! Ах, пьяница окаянный! — воскликнула возмущенная Маремьяниха.

Силантий равнодушно взял бумагу, передал десять алтын дьячихе, задыхавшейся на печи от кашля, и повел Маремьяниху вон из дома.

— Теперь уж я дорогу покажу, — сурово сказал он, усадив старуху в таратайку, взял коня за узду и вывел на улицу.

Скоро привез он Маремьяниху на постоялый двор. Там они остановились и там же доподлинно узнали, где и когда царя Дмитрия Ивановича увидеть можно…

Между тем рыжий усач и Юзеф бегом добежали до польского стана и вошли в избу ротмистра Феликса Свежинского, который в это время в одной кожаной куртке и рейтузах, босой и неумытый, сидел у стола и бережно нанизывал на нитку крупный жемчуг; при входе жолнеров он быстро сгреб все со стола, сунул в ларец и, гневно взглянув на вошедших, крикнул:

— Чего ворвались?

— Пане ротмистр, — заговорил, выступая, рыжий усач, — стояли мы у городских ворот, и въехала в них старая баба и мужик с мечом… тот самый, что как черт с нами в прошлый раз рубился…

— Ну?..

— А мы помыслили, пане, — вступился Юзеф, — что они с жалобой приехали; для того и до пана пришли.

— Ну а теперь и назад идите да пейте меньше, собачьи дети, чтобы попусту не пугаться, — грубо сказал Свежинский.

Жолнеры помялись и ушли, смущенные. Но когда они ушли, пан ротмистр не принялся снова за свое дело; напротив, он спрятал за печку свой ларец и стал торопливо одеваться.

Его лицо нахмурилось.

— Черт их знает, кто они такие! Может, и правда с жалобой? — бормотал он. — Тогда плохо. Много было их, жалоб-то, и царь больно сердился. Пан гетман строго наказывал воздержаться и грозил даже. Положим, он своего не выдаст. Сам понимает, что без жалованья, на одних посулах, не проживешь, однако если его припрут, так и он… Что ему? Хорошо еще будет, если только велит добро возвратить.

С этими мыслями Свежинский вышел и прямо пошел к Ходзевичу.

Долго он стучался в его дверь. Наконец дверь отворилась, и на пороге показалась молодая женщина.