Неизвестно
Шрифт:
Который раз он заставлял себя повиноваться своему голосу. Который раз...
После обеда проверил расход гвоздей. Бригадир плотников — Аким Твердохлебов — смирный, бледнолицый, с винозаты.чи глазами мужчина — разводил руками:
— Не хватат, Григорий Алексеич. Как хошь, а не хватат.
— В каждую доску по паре гвоздей?
— Ну.
— А может, по три?
— Ну, если один согнется. Бывает, что и третий вгонят.
— Вот тот-то и оно, что бывает!
— Ну, а как же, Григорий Алексеич!— оправдывался Твердохлебов.
Трубин осмотрел подоконники, углы. Брошенных гвоздей не увидел. «Успели убрать»,— подумал он. За стеной рокотал бульдозер. Григорий выглянул в окно. Несколько яблонь шелестели листовками. «И они тут уцелели?» Кривые серые стволы побелены. «Похоже, покойники, готовы к собственным похоронам».
— Ничо имя не содеется,— угадывая мысли старшего прораба, говорил Аким.
— А кто побелил?
— Наши, кто же еще.
«Ишь ты. Глаза виноватые, так и бегают, а человек, видать, добрый»,— решил Григорий и чувство раздражения постепенно стало уходить.
Опять вспомнилась мать, те ее довоенные рассказы об отце. «Быть бы мне сердцем помягче, понять состояние Алексея,— не раз говорила мать,— не ушел бы он от нас, тифом бы не заболел и не умер». Отчим равнодушно слушал ее. Ему, видимо, было все равно, что слушать, или он считал того Алексея почти нереальным. Глядя ка ее слезы, он пел под гитару что-нибудь «про ямщика». Пока на столе была водка, она вспоминала, а он пел вполголоса. Голос у него был. Желая удивить и поразить мать и Григория, он обычно вдруг ни с того ни с сего брал высокую ноту и тянул. Лицо его багровело, глаза закрывались, он весь дрожал, как натянутая струна, готовая вот-вот оборваться.
Кончалась водка и отчим уже не слушал никого. Начинались куражи...
Жить становилось невмоготу. Григорий подрастал и в маленькой комнате — в одно окно — зрела драма.
Обстановку разрядил неожиданный отъезд отчима. Он завербовался на Север. От него пришло несколько писем. Мать ему отвечала, но на Север не поехала. Потом письма перестали приходить, и мало-помалу Григорий забыл об отчиме.
А тут война...
...Трубин пробыл у плотников до обеда, гатем уехал на лесозавод, а к концу дня позвонил тому самому... обольстителю Софьиному.
Они шли, не торопясь. Тяжелые разговоры всегда ведутся не торопясь. И шли не по тротуару, а по мостовой. Улицы были окраинными с глубоко вросшими в землю домишками, с редкими прохожими. У одного домика дверь заколочена досками крест-накрест. Крыльцо осело, прогнило, его занесло песком и прикрыло репейником. Давно уже нет сюда входа... Григорию показалось вдруг, что весь город для него — та же забитая досками дверь. Идти некуда и незачем.
— Ну так вот,— сказал Григорий.— Если у вас к ней настоящее чувство, что же, поступайте, как сочтете. Как говорят французы: «Се ля ви» — «Такова жизнь».
— Да, чувство, конечно... Не без этого,— ответил тот.— Сами понимаете Оставляю детей.— Он был высоким, широким в плечах. Говорил ровным, глуховатым голосом. Лицо сфинкса — камелное, твердое.
«С Софьей он не такой,— усмехнулся Трубин,— а со мной под сфинкса». „
— Жена у меня для детей хорошая. Но этого мало. Вот и вся игра... Я не ночую дома, а она бегает на вокзал чуть ли не к отходу каждого поезда.
— Неудачно женились?
— Помните: «Откуда жены плохие берутся?» Так и у меня. Разошлись во взглядах. Как дальнозоркий видит удаленные предметы яснее, чем ближние, так и мы лучше понимаем и осмысливаем события, когда они удалены от нас временем.
Неподалеку прогрохотал поезд. Укорачивающийся хвост дыма издали казался черным треугольником, повисшим над городом. «Вот уж странно,— усмехнулся Трубин.— У нас тоже тут треуголь-ник: я, этот и Софья. И чего она нашла в этом сфинксе? Не надо было звонить ему. Зачем звонил’ Чего ждал от этой встречи?»
Он думал, что узнает что-то такое, о чем ему не сказала Софья, что после этой встречи все будет выглядеть в каком-то ином свете. А тут все обычно. «Разошлись во взглядах». Надо полагать, та приперла его к стенке — податься некуда. Ему теперь ни до чего.
— Я не хочу прятаться, скрываться,— продолжал тот.— Не хочу и не боюсь никого и ничего.
— А кого и чего бояться?—не понял Григорий.
— Ну, есть такие... Службу потерять боятся. За это самое строго взыскивают. Вот они и прячутся в переулках. Любовь... Представляете?
— Представляю довольно отчетливо.
— Я не о том, о чем вы думаете. Я не о себе, я вообще..
— Ну-ну.
— Вот они и стоят в переулках. Целуются и обещают верность друг другу. А что им еще делать? Если открыто объявить о любви, их раздавят, растопчут. Им ничего не остается, как прятать свою любовь. Так они и стоят в переулках вечер за вечером. Пока...