Шрифт:
— Это самое или сначала прикажете? — спросил он.
— Пожалуй, сначала.
И он начал:
Мину-вших дне-й очароваа-нье, Зачем ( тут он взял высокую ноту, почти вскрикнул) опя-ть вос-кре-сло ты? Кто ( опять ударение голосом) пробудил воспо-ми-на-нье И замолча-вшие мечты! Душе шепнул ( тоненьким, нежным голоском запел он) приве-т быва-лый, Душе блесну-л знако-мый взо-р И зри-и-мо ей в мину-ту стало Нсзри-мое с давни-шних пор.Последние слова он с умиленьем как будто допел и кончил почти плачем; голубые глаза увлажнились; губы сладко улыбались.
Он поглядел па меня, что я? Я чувствовал, что мне лицо прожигал смех, но я старался не улыбнуться.
— Ты все понимаешь? — спросил я, любопытствуя узнать, как он объясняет себе отвлеченные выражения Жуковского.
— А вы понимаете? — вдруг скороговоркой спросил он. Он живо снял очки, положил книгу и пристально посмотрел на меня.
— Как же: конечно, понимаю! — ответил я, озадаченный его вопросом.
Он недоверчиво усмехнулся.
— Вы и это тоже понимаете? — насмешливо спросил он, взял книгу, надел очки и, порывшись в листах, начал читать:
Земли жил-е-е-ц безвы-ы-ходный — страд-анье, Ему судьбы на ча-сть нас обрекли; Здесь ра-дости не наше облада-нье…Я за него продолжал наизусть:
Пролетные пленители земли Лишь по пути заносят нам преданье О благах, нам обещанных вдали.— Верно! — сказал он, следя по книге за мной. — Что ж, вы и это понимаете? — насмешливо повторил он.
— Да, разумеется. Что ж тут непонятного?
— А вот извольте-ка сказать, что это за «жилец» такой «безвыходный» и что это за «часть» такая тут попала, да еще какое слово «обрекли ему»: кому «ему»? А тут вдруг «радости» пошли, да «обладанье» какое-то! Вы так все это и понимаете? Полноте, сударь!
— А ты разве этого не понимаешь? — спросил я озадаченный. — Зачем же ты читаешь?
Он оторопел на минуту и замялся.
— Если все понимать — так и читать не нужно: что тут занятного! — отозвался он. — Иные слова понимаешь, — и то слава богу! Вон тут написано «радости», «страданье» — это понятно. А вот какие-то «пролетные пленители» еще «на часть нас обрекли»— поди-ка пойми кто!
— Постой, погоди! — сказал я и взял с его полки одну книгу, другую — он уже не мешал мне: книги были больше без переплета, с оторванными заглавиями. Тут были и календари, и духовного содержания, и «новейший», но старый-престарый песенник: все рухлядь. Наконец я увидал какую-то хрестоматию без заглавия, кажется Греча, поискал что-нибудь понятное, и как раз подвернулось стихотворение Шишкова, и я стал читать:
Хоть весною и тепленько, А зимою холодненько, Но и в стуже Нам не хуже. В долгу ночку К огонечку Все сберутся, Старый, малый, Точат балы И смеются. А как матки Придут святки, Тут-то грохот, Игры, хохот… и т. д.Я дочитал до конца.
— Вот, если ты любишь стихи, это бы и читал! Он с нескрываемым презрением слушал мое чтение.
— Это каждый мальчишка поймет или деревенская баба! — сказал он, глядя в сторону. — Прочитал раз, понял, да и бросил: что ж тут занятного? То ли дело это!
Он надел очки, схватил свою любимую книгу и начал опять заливаться нараспев, с чувством:
Земли жиле-е-ц безвыходный — страд-а-нье Ему судьбы на ча-а-сть нас, обрекли…— Вот пойми-ка это? Какой такой «жилец» — и кому ему «обрекли» какие-то «судьбы»? Не угодно ли растолковать? — вызывающим голосом добавил он.
— Изволь! — снисходительно сказал я, наслаждаясь про себя его непониманием. — «Жилец безвыходной земли» — и есть «страданье»: вот ему на «часть», или на долю, что ли, и обрекла нас «судьба»… Все понятно!
Он положил книгу и снял очки.
— Вы, может быть, и Покалипс понимаете? — едко спросил он.
— Апокалипсис, хочешь ты сказать, — поправил я.
— Ну, Покалипсис! — с неудовольствием добавил он.
— А что же: понимаю, — храбро сказал я, чтоб посмотреть, чтоон.
Я еще не успел кончить своего ответа, как мой Валентин завизжал пронзительным смехом, воротя лицо, из почтения ко мне, в сторону, к стене. «Хи-хи! хи-хи!» — визжал он. Потом оборотился мельком ко мне, взглянул на меня и, быстро отвернувшись, опять завизжал, напрасно стараясь почтительно сдержаться.