Под зеркалом стоял крохотный комодик – идеальная миниатюрная копия большого комода из гостиной веронской квартиры, изготовленная тем же мастером. Клаудиа выдвинула ящик, достала бутылку красного чинзано из запаса, который здесь хранила, и сняла стакан с полки, висевшей над комодом. Сладкая красная жидкость с горьковатым послевкусием, пролившись через горло, летним теплом согрела все тело. Свет, струившийся сквозь маленькие окна, разделенные рамами крест-накрест, был слабым и бледным, но «при поддержке» алкоголя создавал нужное настроение. Угол падения солнечных лучей в моменты осеннего или весеннего равноденствия был, разумеется, одним и тем же, но за осенним стояла мощная инерция лета, а за весенним – зимняя опустошенность.

Клаудиа прошла через комнату мимо камина, мимо стола, окруженного стульями, и игрушечной плиты, на которой, бывало, понарошку с любовью готовила еду для своих кукол. Дверь в конце комнаты вела в спальню, где в детстве она любила вздремнуть после обеда. Правила были определены четко: ночи следовало проводить в своей комнате на вилле, зато весь день домик был в полном ее распоряжении. Родителям вторгаться сюда возбранялось, хотя Клаудиа ухитрялась приглашать кое-кого из школьных друзей. Тогда и много позднее она извлекала из своего домика максимум свободы и уединения.

Клаудиа закрыла за собой дверь, повесила пальто на крючок, вбитый в дверь так низко, что подол оказался на полу, и, свернувшись эмбрионом, легла на крохотную деревянную кровать. Голова погрузилась в подушку, сохранившую прежние запахи. Постель здесь не меняли с тех пор, как они с Леонардо впервые лежали на ней. Клаудиа чувствовала не только аромат его лосьона, но и его собственный запах. Странно, что своего запаха она различить не могла, хотя уж его-то тут должно было быть в избытке.

Как же все это началось?

Память, когда Клаудиа к ней обращалась, с готовностью разворачивала перед ней их роман, как кинофильм или спектакль, в котором каждое действие и каждая фраза наперед известны и предопределены. Но память лгала. Все было не так. Не могло быть так. Напротив, никакое из тех захватывающих ощущений не было ожидаемым, каждый из них боялся в любой момент получить решительный отпор.

Однажды в выходной день Леонардо, наверняка зная об отъезде Гаэтано в Брюссель на какую-то натовскую конференцию, пришел к ним на виллу из своей казармы, «чтобы вернуть книги по военной истории, которые полковник Комаи любезно дал ему почитать», и это посещение уже таило в себе определенный риск.

Клаудиа приняла его в патио позади виллы. Она как раз плавала в маленьком бассейне, ныне погребенном под бетонным покрытием автостоянки нового жилого квартала, и поверх бикини на ней был лишь махровый купальный халат. Стоял безветренный, изнуряюще жаркий августовский день, чреватый грозой.

Леонардо горячо извинялся за то, что потревожил ее, и беспрестанно твердил, что ему лучше немедленно уйти. Клаудиа, однако, пригласила его остаться на чай, ей удалось представить дело так, будто с его стороны будет крайне невежливо отказаться. После этого она сняла халат, который якобы намок и неприятно прилипал к телу, и, оставшись в одном бикини, некоторое время нежилась на солнце, терзая онемевшего от смущения лейтенанта вопросами о его семье, биографии и устремлениях. Она не смотрела на него, но точно знала, что он не сводил с нее глаз. Перед тем как подали чай, она сходила в дом и вернулась в свободно запахивающемся шелковом платье, которое то и дело расходилось на груди, особенно когда она наклонялась, чтобы разлить чай по чашкам. Когда Леонардо наконец собрался уходить, Клаудиа сказала, что будет рада видеть его у себя снова в любое удобное для него время.

– И не нужно придумывать никаких предлогов, – добавила она. – Мне бывает одиноко и скучно в отсутствие Гаэтано, так что я рада любому гостю.

Нет, не может быть. Она никогда не повела бы себя так прямолинейно, так откровенно. Во всяком случае, не в первую же встречу. Но даже если бы и повела, он бы не клюнул, опасаясь позора, который навсегда разрушил бы его карьеру. Так как же все это началось на самом деле?

В одном она была уверена: их первое знакомство, внешне ничем не примечательное, произошло на ежегодном полковом балу – мероприятии в высшей степени публичном. Полковник, естественно, представил своей жене, бывшей намного моложе его, кое-кого из «конюшни», как он называл свой ближний круг, и сказал, что не возражает, если они будут приглашать ее танцевать, – из уст командира это прозвучало почти как приказ. Его самого ноги уже тогда начинали подводить; это оказалось первым предвестьем беды, обрушившейся на Гаэтано впоследствии, когда на вилле пришлось оборудовать подъемник для инвалидной коляски. Однако в то время полковник еще мог стоять, ходить и даже, когда требовалось, маршировать без видимых усилий, хотя танцы уже не доставляли ему никакого удовольствия. Он не хотел, однако, чтобы Клаудиа просидела весь вечер рядом с ним, будто дама, оставшаяся на балу без кавалера, в то время как другие жены будут веселиться, плясать и предаваться легкому, совершенно безобидному флирту.

Лейтенант Ферреро приступил к исполнению приказа со рвением, которое Клаудиа поначалу приписала желанию молодого человека выслужиться перед командиром. Они станцевали польку, гавот и фокстрот, прежде чем Леонардо уступил партнершу одному из сослуживцев. Она, конечно, сразу почувствовала к нему физическое влечение, но так же сразу одернула себя. Помимо прочего она отдавала себе отчет в том, что была лет на десять старше молодого лейтенанта. В Вероне, издавна считавшейся городом военных, было более чем достаточно «казарменных ночных бабочек», как их называли, так что Ферреро мог без труда, быстро, безопасно и дешево удовлетворять свои потребности.

Однако в конце вечера он снова подошел к ней и уже в несколько ином стиле пригласил на последний танец – медленный вальс. Весь вечер у Клаудии на плечах была шелковая шаль, но со временем в зале стало так жарко и душно, что она скинула ее, произведя на всех сильное впечатление своим очень глубоким декольте.

Как только заиграла музыка, Клаудиа поняла: что-то не так. До того Леонардо был образцовым партнером, двигался грациозно, никогда не сбивался с ритма, не забегал вперед, не отставал. Теперь его танцевальная манера приобрела немного судорожный характер. Корпус изогнулся под странным углом, движения стали неуклюжими и заторможенными. Его можно было сравнить с Гаэтано, каким он бывал, если Клаудии удавалось вытащить мужа на танцевальную площадку, что случалось нечасто.