Андрей внял предупреждению и руку, протянутую к девице, убрал, на всякий случай – за спину.

– Извините, мадемуазель. В другой раз познакомимся. В более… интимной обстановке. – Он отступал, пятясь, не спуская настороженного взгляда с Ильи и все же пытаясь выглядеть несмешным. – Но это ничего не меняет. Вас, Герман Васильевич, на бабки разводят! Я знаю таких…

– А ты мои бабки не считай. Лерка, ты в своей старой комнате поживешь… – Герман Васильевич поднялся, с трудом, с кряхтением. А он еле-еле управляется с грузным своим телом. Неужели не понимает, сколь опасно нынешнее его положение? Ведь в любой момент тело способно подвести.

– Кирюха – ну ты сам разберешься. А вам Полинка покажет.

Инсульт. Инфаркт.

Несчастный случай.

И тогда… тогда все изменится.

– Вот придурок, – пробормотал Андрей, когда Герман покинул комнату. – Не понимаю, что я тут делаю?

Денег ждет. Все здесь ждут денег.

До чего противно.

– Идем, Кирюша, – Милослава взяла супруга под руку. – Тебе надо отдохнуть. И принять лекарство.

Лекарство она приготовила заранее. Главное, чтобы урина не расплескалась по дороге.

Металлический привкус во рту был следствием мигрени, равно как и слабость, с которой Далматов боролся. У него получалось держаться, сказывалась привычка, но вот мысли все еще путались.

– Зачем ты его ударил? – шепотом поинтересовалась Саломея. Пальцы ее нервно дергались, перебирали складочки шелкового шарфа какой-то совершенно невообразимой пестрой окраски.

Мама предпочитала сдержанные тона и точно не надела бы это сине-желто-зелено-красное убожество. Но странным образом Саломее многоцветье было к лицу.

– Затем, чтобы он воспринял меня всерьез.

– И что теперь?

Теперь бы упасть куда-нибудь на час, лучше – полтора. Немного сна, и Далматов возродится к жизни, чтобы признать: его затея с треском провалилась.

– Я провожу вас в вашу комнату, – Полина улыбалась. Профессионально так. Дрессированно.

Еще немного, и Далматов поверит, что его рады видеть в этом замечательном доме.

– Надеюсь, вы не обиделись на Андрюшу? Он немного шут.

Тоже переигрывает. Под этой крышей собралось изрядно бездарных актеров. И похоже, что Далматов вот-вот пополнит их ряды.

– А Лера все так же уныла. Я не представляю, зачем ее Вера держала при себе? Они ведь не дружили. Вера ни с кем не дружила. Не умела. Знаете, она была такой… болезненной. Хрупкой. Как перемороженная мимоза. Вот, здесь вам будет удобно. Это Верина комната. Здесь все так, как было при ней.

И данное обстоятельство Полине не по вкусу. Ее недовольство вылезает, как солома из прогнившего мешка. Щетинятся острые стебли, царапают.

– Мы осмотримся, – сказала Саломея. – Если вы не возражаете. Осмотримся и поговорим.

Полина кивнула, показывая, что она все распрекрасно понимает. Будет ли она подслушивать? При других обстоятельствах – несомненно. Но не здесь и не сейчас.

Апартаменты покойной Веры Германовны оказались просторны, захламлены вещами, не сочетавшимися друг с другом ни по стилю, ни по эпохе, ни по каким-либо иным параметрам. В гостиной с основательными диванами эпохи королевы Виктории мирно уживались китайские ковры из искусственной шерсти и пластиковые дизайнерские стулья, напоминавшие куски оплывшего воска. Пара медных канделябров, покрытых слишком уж равномерным слоем патины – ни дать ни взять глазурь на торте, – отражалась в огромном зеркале, чья рама была исполнена весьма и весьма искусно.

За гостиной скрывалась спальня с массивной кроватью под балдахином.

– Ты спишь на диване, – безапелляционно заявила Саломея. И тут же передумала: – Или я.

Имелась в наличии и ванная комната, надо полагать – та самая, в которой утонула Вера.

– Здесь неприятно, – сказала Саломея, и Далматов с ней согласился.

Слишком много места. Слишком много белого и стального, блестящего и этим блеском провоцирующего новый приступ мигрени.

– Неправильно. Как будто… – Саломея переступила через высокий порог, – как будто чего-то не хватает.

Она опустилась на четвереньки, а потом и вовсе легла, распластавшись на стерильно-белоснежной плитке. Не в силах больше выносить эту белизну, Илья достал очки.

– Я угадала, – в голосе Саломеи звучала печаль. – Ты специально все.

– Что именно?

– Мигрень. Это ведь хроническое заболевание. Бабушка мигренями страдала. И всегда носила с собой лавандовую соль. А еще терпеть не могла Вагнеровские марши и запах тушеных перцев. Говорила, что именно от них мигрень и начинается. У нее – от перцев. У тебя – от солнца. Но ты все равно полез. Зачем? Разжалобить меня?