— Ты считаешь, что это хорошо?

— Я ничего не считаю, — замкнуто ответил Димка.

— Зачем же ты взял ружье?

— А что ему жалко, что ли? Он даже мяч сам предложил.

— И ты, значит, решил злоупотреблять добротой? Все люди здесь тебя любят, хотят, чтобы тебе было хорошо, а ты им, выходит, пакостничаешь? А зачем ты стрелял в бак и кружку? И разве трудно было выкопать ровик?

— Отстаньте вы от меня! — вдруг резко сказал Димка, собрал на лбу морщины и замолчал.

Минут через пять, когда из-за лиственниц показались серые палатки, Жук опять не мог удержаться, чтоб не сказать:

— Дима, больше не делай так… Обещаешь?

— Обещаю, — буркнул Димка, вырвался вперед и помчался к отцовской палатке.

В ту ночь Жук опять долго не мог уснуть. В сущности, он никогда серьезно не задумывался о ребятах. Своих он не имел, а думать о других ребятах как-то не приходилось. Слово «мальчишка» связывалось у него с разбитыми стеклами, с драками. Он, конечно, всегда помнил прописную истину, что дети — наше будущее. Но это были для него только громкие, красивые, хотя и правильные слова. И ни разу он не сталкивался с этим будущим вплотную. И вот к ним в экспедицию приехал мальчишка и стал центром всеобщего внимания. И все свободное время Жук невольно начал думать о нем. В эту ночь ему снова вспомнились слова Нины, сказанные у костра, когда решено было вызвать Димку сюда. Девушка говорила, что ребята даже в детстве имеют убеждения, и, если вовремя не заняться ими, эти убеждения могут остаться на всю жизнь.

Потом его мысли перенеслись на Ивана Савельевича. Конечно, он хороший, честный человек, но экспедиции и научная работа отнимают все его время, он редко бывает дома, и, в сущности, мальчишка растет без отца. А что касается матери — тут Жук печально улыбнулся в темноту, вспомнив ее письмо мужу, — так она, кажется, и пальцем о палец не ударила, чтоб сделать его человеком. Вот и вырос у них этот дерзкий проказливый звереныш… Впрочем, он сегодня обещал исправиться…

Жук отстегнул брезентовое оконце. Крупные синие звезды глядели с черного неба. По деревьям прошелся порыв ветра, где-то в тайге жалобно прокричала кабарга, и снова стало очень тихо.

И вдруг тишину этой непроницаемой ночи прорезал крик. Холодный пот покрыл лоб Жука. Он выполз из мешка, растолкал товарищей, кое-как впотьмах на ощупь отыскал брюки, натянул их и босой, в майке выскочил из палатки. Крик повторился, к нему присоединился другой, более пронзительный. В палатках послышались тревожные голоса. Рядом, в одних трусах, с ручным фонариком-жужжалкой в руке, пробежал Сизов. Кто-то все время жег спички и оторопело спрашивал: «Что случилось? Что случилось?»

Жук не чувствовал, как ледяная роса жжет босые ноги. Он бросился за Сизовым, который бежал к центру лагеря. Когда они остановились, Жук увидел, что одна палатка — она являлась химической лабораторией — лежит на земле, брезент шевелится, вздрагивает, и из-под него доносятся приглушенные крики. Сизов, не выпуская из одной руки фонарик, другой быстро поднял верхний шест обрушенной палатки. Лицо его было напряженно. Неожиданно он спросил тихим, почти шутливым голосом:

— Эй, девчонки, что за шум?

Люди, одетые кое-как, стояли вокруг и пытались помочь девушкам, но так как помочь старались сразу все, ничего не получалось: они толкали и мешали друг другу.

— Это не змея? Это не змея? — машинально спрашивал прораб, изводя вторую коробку спичек.

Один Сизов, кажется, делал что нужно.

— Иннокентий Васильевич, — негромко попросил он Жука, но в этой просьбе звучал приказ, — подержите за тот конец шеста — пусть девушки оденутся.

Жук и несколько человек держали палатку, когда к ним подошел Иван Савельевич в пиджаке, накинутом прямо на голое тело. Весь лагерь проснулся. Никто не спал. Люди стояли вокруг палатки, взволнованно переговаривались. Когда из-под брезента выползли наконец девушки, сонные, перепуганные, непричесанные, с заплаканными лицами, они сбивчиво объяснили, как проснулись оттого, что на них внезапно что-то обрушилось. Они хотели выскочить из палатки, но не смогли: спросонья им показалось, что на них кто-то напал и крепко держал за ноги и руки…

Иван Савельевич неподвижно слушал их.

Сизов быстро осмотрел два основных шеста — передний и задний, — на которых крепится палатка, и увидел, что оба они внизу надрезаны ножом. Сизов ощупал пальцами их срезы, потом зачем-то вытер руки о трусы и негромко сказал:

— Ясно, чьих рук это дело, — и посмотрел на начальника.

Иван Савельевич мгновенно повернулся к нему:

— Ты хочешь сказать, что это… что это сделал…

— Да. Хочу, — ответил Сизов.

Больше он не произнес ни слова, а стал в полном молчании вместе с Жуком натягивать палатку на подрезанные шесты.

Иван Савельевич постоял немного возле Сизова — видно, хотел что-то сказать или дождаться пояснений. Но, так и не дождавшись и не сказав ничего, зашагал к своей палатке. Весь лагерь был на ногах, и один только Димка спал. Спал крепко, спал как убитый. А вот Сизов при всех утверждал, что это дело его рук.

Иван Савельевич присел рядом с сыном; уже начало светать, и брезент тускло просвечивал. И вдруг начальник все понял. Он пристально посмотрел на сына.