— А что же в этом плохого? Здесь получше дачи: тайга, сопки, Байкал, ягод полно. Что еще нужно? Да и какой мальчишка не мечтает побывать в экспедиции? Вот обрадуется! Ведь правда, Иннокентий Васильевич? — обратилась она за поддержкой к Жуку.

— Дельно, — ответил тот. — Здесь ему рай будет, тащи его сюда.

— Нет, Кеша, ты это серьезно? — переспросил Иван Савельевич.

— Завтра же пиши письмо, с первым катером отправим. Он у тебя малец самостоятельный — до Лиственичного доберется один, а оттуда моторист доставит его на шаланде к нам… Такой пустяк, а сколько разговоров, однако…

Все, буквально все, кто был у костра, принялись уговаривать начальника.

— А ведь и правда… Как это я раньше не подумал! — сказал наконец Иван Савельевич, почесав висок, и вдруг, разойдясь, совсем по-мальчишески хлопнул Жука по спине.

Начальник позабыл, что не все люди такие крупные, как он, и маленький, толстенький Жук от этого удара повалился на бок и придавил Сизова.

Медведь ты, Иван Савельевич, — проговорил Жук и сделал сердитые глаза. — Обрадовался, поди, за своего медвежонка, и уж силы некуда девать…

Через час все разошлись по палаткам, все, кроме Нины и Сизова, которые остались гасить костер. Ну что ж, дело нужное — от таких костров в тайге бывают пожары. Пусть только получше погасят…

Жук был веселым, неунывающим человеком, и никто в экспедиции и подумать не мог, что, когда он улегся, ему стало грустно, что он глубоко завидует Ивану Савельевичу и неожиданный разговор у костра многое всколыхнул в нем. Перед самой войной Жук окончил университет, потом воевал, затем стал, как он себя называл, профессиональным бродягой и босяком. Жизнь проходила в экспедициях. От первой экспедиции у него осталось одно чувство усталости и неудобства. Во вторую его отправили чуть ни под конвоем. Но вот с тех пор прошло десять лет, и теперь только зимние и весенние месяцы жил он в иркутской квартире на улице Красной звезды. Но и эти месяцы он лежал на пуховой перине, а ему мерещилось — в спальном мешке. Он подходил к кухонной плите, а видел походный костер в лощине Хамар-Дабана. Он ходил обедать в ресторан «Сибирь», орудовал блестящим ножом и вилкой, а воображал, что перед ним закопченный и мятый котелок…

Трудна и опасна жизнь геолога. Однажды он с поисковой партией неделю шел по тайге без крошки хлеба, питаясь ягодами и корнями съедобных растений. В другой раз их нагнал лесной пожар и спасла речушка: они лежали в воде, высунув наружу рты и носы, а вокруг ревело и сверкало пламя и метался удушливый дым… А горные обвалы и грозы, а шторм на Байкале, перевернувший их лодку, а бегство от разъяренной медведицы, на берлогу которой он нечаянно наткнулся… Сколько раз его жизнь висела на волоске, сколько раз сердце, казалось, разорвется от усталости, лишений и страха! Но все проходило. Он был отходчив и со смехом вспоминал рискованнейшие минуты жизни. Он был беспечным и веселым человеком. Ни изнурительные переходы, ни студеные метели, ни осенние дожди не могли погасить блеска его черных глаз, не могли заглушить его смеха и сокрушить полноту. Он с детства не мог терпеть толстых и жирных и, однако, сам решительно не мог похудеть. Низенький, проворный, крепкий, он, как заведенный, сновал по жизни и целиком оправдывал свою фамилию (в школе его звали Жучок). Во всех своих походах он чаще всего имел дело с бессловесными скалами, деревьями и реками. Он привык общаться с простым народом — ольхонскими бурятами-рыбаками, проводниками и охотниками, — и его речь была пересыпана словами этих людей, которых он любил больше всех на свете. И, попав на ученый совет, он, неукротимый бродяга и «полевик», чувствовал какую-то странную скованность. И поэтому нельзя сказать, чтобы при всей практической ценности своих докладов он производил сильное впечатление на кабинетных мужей науки своими бесчисленными сибирскими «однако» и такими простонародными словечками, как «давеча» и «шибко». И его одежда никогда не отличалась элегантностью. Галстук ему мешал дышать, и он стал отлично обходиться без него, хотя кое-кто это считал разгильдяйством; шляпа его конфузила, и он носил простецкую кепчонку, и… — а это именно являлось самой прямой причиной его сегодняшней грусти — он до сих пор был холост.

Ему очень нравилась лаборантка кафедры полезных ископаемых Ирина — легкая и тоненькая, в модном бежевом костюме с открытыми руками. Но у него были толстые щеки, смешная суетливая походка — он не шел, а катился, — грубоватый голос, и, глядя в его крошечные, медвежьи глазки, глубоко утонувшие в мясистом лице, она, очевидно, и не подозревала, что он думал о ней. А Жук часто и много думал о ней. О ней — и больше ни о ком. Жениться на ком-нибудь другом было не очень трудно. Но не жениться же только потому, что тебе скоро стукнет сорок лет… Скоро к Ивану Савельевичу приедет этот Димка, сорвиголова, а вот к нему, научному руководителю экспедиции, некому приехать…

Утром после завтрака — а завтракали прямо перед палатками за грубо сколоченным из досок длинным столом — Иван Савельевич выложил из кармана письмо.

— Нацарапал, — сказал он с видом полнейшего равнодушия, но Жук-то хорошо разбирался в людях.

— Эй, Сизов, — крикнул он, — письмо готово!

— Есть! — ответил Сизов.

Он до университета служил в пограничных частях, донашивал в экспедиции армейскую форму, и в его речи и манерах еще чувствовался военный человек. Сизов с полуслова понял Жука.

Ждать, пока придет с продовольствием моторная шаланда и увезет письмо, — долго. Сизов был энергичным парнем и, как все, любил Ивана Савельевича, и любил не потому, что тот являлся его начальником, а потому, что его было за что любить.

— Сегодня отправлю на катер. — Сизов спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки и вместе с практикантами и рабочими (их звали проходчиками) ушел в сопки, на линии, где рылись глубокие канавы, из которых и брались пробы известняка.

Прошла еще неделя, и вот наступил памятный день. Палаточный городок лениво просыпался, над сопками висели клочья молочного тумана, на траве и мягкой хвое лиственниц блестела роса, и одна только повариха Люся давно уже хлопотала над каменным очагом, на котором стояли закопченные котлы и чайники. И вдруг на весь лагерь раздался ее испуганный голос:

— Шаланда!

С моря донесся едва уловимый стук мотора. В палатках стали распахиваться брезентовые дверцы. Минут через десять почти вся экспедиция, в том числе и экспедиционная лайка Тарзик, стояла внизу, на гальке, и смотрела, как медленно увеличивается в размерах шаланда — большой крытый баркас с маленькой лодкой на буксире.

Иван Савельевич, смотревший в бинокль, дрогнувшим голосом сказал:

— Вижу Димку…

Метрах в ста от берега шаланда встала на якорь, и от нее отвалила лодка. Видя, как оживленно засуетились люди, как посерьезнело у начальника лицо, зависть еще сильней кольнула Жука, и он незаметно вздохнул.