— Не придётся! — отвечал Ушаков. — Силка при тебе останется.

В рассуждениях девушки, в её бесхитростных вопросах чувствовался горячий интерес к новой, впервые увиденной машине.

— Славная машина, а? — продолжал восторгаться, в свою очередь, Ушаков. — Одних транспортёров сколько! Ну-ка, Вера, давай посчитаем: большой и малый полотняные транспортёры — загибай сразу два пальца; транспортёр приёмной камеры — три; вороховой — четыре; соломенных два — шесть. Это только по части транспорта, А теперь поглядите, сколько в машине разных цехов: жатвенный, молотильный, очистительный, силовой. Ну чем не завод на колёсах! С годами ещё и не такие будут.

— А что за буквы на машине выведены? — спросила Вера и громко прочла: — «ЖМ».

«Ж» — эго жатка, а «М» — молотилка, — объяснил Ушаков, знавший машину. — Комбайн, — продолжал он, — слово ненашенское, нерусское. Означает оно — соединение жатки и молотилки.

— Ну, а цифра 4,6, что рядышком с буквами стоит?

— Косой сколько можно захватить? — ответил вопросом на вопрос Ушаков. И, подняв с земли длинный стебель подсолнечника, взмахнул им, как обычно косарь взмахивает косой. — Ну вот столько. Ещё взмахнёшь — ещё рядок. А у этой машины такая коса, что один раз пройдёт — и почти пятиметровой хлебной полосы как не бывало. Начисто сбреет!.. Верно говорю, Моисей Степанович? — обратился Ушаков к подошедшему казаку, прозванному станичниками Моисеем Заботой.

До коллективизации Моисея Степановича одолевали одни заботы, как бы град не выбил пшеницы, как бы посевы не выжгла злодейка засуха. А сколько раз приходилось ему ломать голову над тем, как свести концы с концами, чтобы хлеба хватило на год!

Теперь в колхозе у Моисея Степановича появились иные причины для беспокойств, новые заботы, и решал он не один, а вместе со всеми членами колхоза.

Прежде всего его тревожило то, как сберечь и умножить артельное добро. Эту хозяйственную жилку в Моисее Степановиче высоко ценили колхозники. За рачительное отношение к колхозному добру политотдел МТС утвердил его инспектором по качеству.

— А вы, хлопцы, кого возле комбайна шукаете? — И Забота пристально посмотрел на нас.

— Ищем того, кто машину бросил,

Дед хитро улыбнулся и свистнул:

— Шукать не надо. На этой машине недоук Санька ездил. Вернее, не Санька на ней, а она на нём.

Вера звонко рассмеялась:

— Да что вы, Моисей Степанович, а разве бывает такое? В машине, поди, больше двухсот пудов будет!

— Говорю тебе, что ездила! Санька не как Максим Безверхий, — может быть, слыхали о таком, — на Максиме не покатаешься: тот комбайнёр первой статьи. Он сам машину оседлал. Допреж Санька на молотилке работал. Подручным был у машиниста. Сначала ему предложили на комбайн перейти, он отказался. Не захотел с молотилкой расставаться. Работать на комбайне — одно, на молотилке — другое. Только и слышишь, зубарь сверху покрикивает: «Дава-а-ай, да-ва-а-ай!» Молотилка гудит, хлеба требует — прожорливая она. Машинист знай посматривает да поглядывает. Закончишь обмолот урожая с одного поля — молотилку к новой скирде подтянешь.

— А комбайн подтягивать не надо, — сказал Ушаков. — Он в движении. Машину трактор на своём крюку по степи ташит.

— Это только так кажется, — ответил Забота. — Машинист неделю на комбайне поработал и отказался. Трудновато ему, пожилому человеку, каждый день по тридцать вёрст за комбайном вышагивать. А молотилка этого не требует. Заведёшь её — ремни шуршат, барабан гудит, соломотряс покачивается; только и дел, что посматривать. На локомобиле свисток как на хорошем паровозе. Засвистит — и в Шкуринской слышно. Красота, братцы!

— Вам, Моисей Степанович, должно быть, молотилка больше нравится?

Забота не ответил, Он молча обвёл присутствующих глазами и, убедившись, что его внимательно слушают, продолжал:

— И та и другая машины хороши. Всё зависит от того, кто над ними командир. Эмтээс возьми и доверь Саньке комбайн. А какой из него капитан? Он только и знал всего, что в топку локомобиля солому подбрасывать да ремень на шкивы надевать. А честолюбив был! Бывало, приедут из Ростова фотографы — Санька в момент к штурвалу. Схватит обеими руками штурвальное колесо и стоит. Ну, богатырь! Ну, колхозный Илья Муромец! Но только с виду богатырь-то. Потери-то какие допускал, — колхозники его с поля прогнали!

— Не повезло парню, — сочувственно произнесла Вера.

— Везёт тому, кто машиной, как добрым конём, управлять умеет. От уборки колосовых Саньку отстранили. А когда подсолнечник подоспел, он на подсолнечное поле попросился. Божился — справится. Ну, вот видите, как справился. Сколько урону колхозу нанёс! Веру в комбайн у людей убил. Многие от комбайна теперь шарахаются. Один станичник на собрании машину железным зверем окрестил.

«Железным зверем»… Про него мы уже слышали, когда в Шкуринскую ехали. Я спросил у Заботы, не знаком ли он с Иваном Горбатенкой.

— Как же, знаю… Это он на собрании против комбайна выступал и от него по несознательности сбежал. И всё из-за таких, как Санька. Я бы этого размазню и в погонычи к быкам не взял.

Моисей Степанович говорил неровно: то громко, как бы выступая на большом собрании, хотя перед ним было всего трое нас, то совсем тихо.

— А почему в погонычи? — поинтересовалась Вера.

Эту должность ему тётка Оксана, наша птичница, предложила. Замышляла она бездействующий комбайн под передвижной индюшатник приспособить, а Саньку погонычем к быкам приставить.