— А! Вы все боитесь сложности. Философия… «А почему нет?» — как говорят каракалпаки. Философия… Вы зеваете от невежества. И я не лучше вас. Я пробовал читать. Серьёзные книги. Набирал полную грудь воздуха и читал первую фразу. Казалось, понимал и радовался за себя. В следующих строчках вроде бы и был смысл, но он куда-то ускользал, играл со мной в прятки. Появлялись новые тёмные слова, за которыми я что-то видел и не видел. Они связывались, развязывались, перемешивались, образовывали цепочки, вроде полимерных, и я закрывал книгу.

— Кто в этом виноват?

— Сами философы. Они не могут. Не могут изложить предмета.

Мы помолчали. Николай Иванович откинул тюфяк и проверил укладку брюк на несминаемость.

Потом снова сел. Что-то волновало его — это было видно.

— А женщина? Вот вопрос вопросов. Женщина в жизни мужчины? Как вы относитесь к ней? — бросил он новую «кость» нашему разговору.

Мышцы ног Рушницкого напряглись, глаза ждали в жёстком прищуре.

Я думал.

— Женщина, женщины — это очень общо, Николай Иванович.

Я собрался с мыслями, чтоб привести в некоторый порядок свои взгляды по вопросу «вопроса вопросов».

— Их четыре класса, женщин. Да, четыре. Во-первых, женщины-трудяги. Это те, кто стучит на машинке, составляет сводки, думает, что самостоятельно ведёт НИР. Второй класс — мать, сестра, жена, словом, та женщина, которая принесёт тебе передачу в больницу. Следующий класс — грешница; если вы ею обладаете, то она называется любовницей. Наконец, женщина-умница. Про неё говорят: «Она меня понимает». Ей можно прочесть смачную строчку. Она оценит твоё остроумие, поддержит в тебе веру в себя.

(Мне понравилось всё, что я сказал.)

— А если женщина соединяет в себе всё это? — жадно спросил Рушницкий.

— Думать так… Впрочем, по закону больших чисел, — я потянулся к столику за ножницами, — это очень редко может случаться. Тогда счастье — несчастье. Стрельба, вскрытие вен, прочие аксессуары этой невысокой трагедии. То есть — глотание таблеток, выбегание на мороз без кашне к телефонной будке и так далее.

(Господи! Как всё просто и ясно.)

— А если эта женщина Маша?! — ударил вопросом Рушницкий. — Вы, маэстро, наивно полагаете, что провели всех! Ваша конспирация шита белыми нитками!..

В дверь постучали.

— Григория Александровича можно? — спросил голос Голтяева.

— Его нет дома! — с грубой интонацией крикнул Рушницкий.

— Передайте, пожалуйста, Григорию Александровичу, что мы, Голтяевы, его сослуживцы, завтра рано утром уезжаем домой. Вера Андреевна нездорова… Но провожать не надо! Она просила не провожать…

— Передам! — снова грубо крикнул Николай Иванович, не вставая.

Мы притихли. Постояв у двери, было слышно, что Семён зашагал прочь.

Рушницкий грозно молчал.

— Так как же с Машей?

— Вы о расконспирации? Пусть так, Николай Иванович. Ну а вам-то что?

— Как это что?! — почти ужаснулся он. — Я… её… у меня…

Вот оно что! Получалось чертовски неудобно.

Внезапно Рушницкий резко соскочил с кровати и двумя поворотами ключа решительно запер дверь. Я отбросил одеяло и сел — так удобнее в случае самообороны.

Рушницкий тоже сел на свою кровать напротив и молча, совершенно непонятно смотрел на меня в упор.

— Хотите, я всё скажу о вас?

— Давайте, — почему-то согласился я.

— Вы воображаете, что вы — индивидуальность. Всё это только от вашего самодовольства. Вы совсем не так сложны, как думаете. А вам хочется быть таким, ух-х как хочется! Это модно и вообще здорово казаться вороной, хоть с одним, но белым пёрышком: быть целиком белой вороной вы, конечно, не можете да и побаиваетесь жить раскованно, искренне. Но вы подражаете. Своему герою. Ведёте роль. Нет, не в шекспировском смысле: «Весь мир — театр!» В вас нет и не может быть горечи сознания этого. Вы просто не в состоянии подняться до каких— либо высот. Вы просто подражаете своему герою. И это не литературный герой. Это некий собирательный тип, который помаленьку складывался и вырастал в вашем небольшом по размеру мозгу. Героя вам дала сама жизнь, и своему герою вы следуете подсознательно…

Злой человек, конечно, умнее. Но по какому праву он стегает меня кнутом? Со свистом.

— Ваш герой ездит в метро, — продолжал Рушницкий, — читает по диагонали газеты, носит дефицитную куртку, не скандалит в очередях, служит. Послушен.

— Свои сто сорок получая, любил поспать он после чая.

— Можно продолжать? — Рушницкий снисходительно пожевал губами.

— Валяйте.

— Ваш герой отличается от всех тем, что он не герой. Впрочем, что я говорю! Как серую мышь можно выделить среди других серых мышей? В том-то и дело, что он не отличается. Он как все. Как все. Нет, это просто замечательно. Аномалия! Флуктуация, выброс убогого разума!!