Бьющие ему в спину порывы ветра усилили ощущение того, насколько далеко располагался Либстер от чего бы то ни было - за исключением Северного моря. Билл снял куртку и бросил на заднее сиденье. Затем сел за руль. Воткнул ключ в зажигание, повернул, и машина ожила, пульсируя и мурлыкая. Пискнула магнитола, и заиграл Джон Кейдж. Расслабленно поведя рукой, Билл развернул седан на сто восемьдесят градусов и снова выехал на дорогу А9, в этот раз направляясь на юг.

Весь следующий час, до того момента, когда он заметил автостопщика, Билл гнал на полной скорости. От либстерского бармена, да и ото всей обстановки паба, остался какой-то неприятный осадок. Плюс ощущение, что летящая на юг машина, взбираясь на горки и ухая вниз, несла Билла из недопродуманного мира в мир слишком тщательно продуманный, зацементированный в банальности общих мест.

Не то чтобы это сделалось заметно: дорога по-прежнему вихляла и подпрыгивала каждые несколько ярдов, поднимаясь на пять, а то и больше градусов. В туман или в дождь — а тут обычно так и бывало — шоссе А9 было просто явно опасным, но, лишенное серого покрова, выглядело почти игривым. Так думал Билл, вписываясь в один поворот за другим.

В дождь почти нет возможности обогнать даже легковую машину, не говоря уже о громыхающих грузовиках, следующих по своему маршруту на самый север; а их здесь было много. Застрянь за одним из них, и на дорогу уйдет гораздо больше времени. Чуть ли не вдвое больше. Даже в ясную погоду единственный способ обогнать их караван — они обычно перемещаются естественно сформировавшимися стаями, на равном расстоянии друг от друга — разогнаться где-то до девяноста на прямом участке, а затем танцевать, виляя между встречными машинами и грузовиками.

Этот нырок в разверстый череп Британии будоражил кровь. Миль через двадцать перед Биллом предстал потрясающий вид на залив Мори и Грампианские горы за ним. Горы раздвигали землю, море и небо с беззаботным величием; их пики — ослепительно белые, их склоны — укутанные белым, синим и голубым. Не то чтобы он смотрел на них — он смотрел на дорогу, выхватывая бегающими глазами осколки пейзажа: от спидометра к шоссе, к зеркалу заднего вида, от него - к боковым зеркалам, и обратно, снова и снова, и каждый взгляд сопровождался резким поворотом головы, словно он стал каким-то механическим хасидом, молящимся на ходу.

В каком-то смысле Билл и вправду молился. Концентрируясь на торможении и ускорении, балансируя на разных скоростях между жизнью и смертью — и своей, и чужой — он наконец достиг дхармического состояния, к которому стремился все утро: он абсорбировался в сам факт вождения точно так же, как его тело абсорбировалось в ткань автомобиля; биомеханическое единство, превратившее глаза в лобовое стекло, ноги — в колеса, турбокомпрессор — в выбрасывающие адреналин надпочечники. Или наоборот?

Воспоминания переплетались с пейзажем, а затем всю массу впечатлений обтесывала и лепила музыка, лившаяся из всех четырех углов салона, чтобы затем быть расплющенной мантрой импульсивности. Прошлая ночь в пабе — местный доктор, Бом, пьяный в стельку — брешущий о чудесных лекарствах от алкоголизма — западноафриканские ритуалы с психоделическими наркотиками, мистическая лабуда - дорога домой, с порывистым ветром и дождем, полосовавшим его лоб и щеки. Сейчас, впереди, на дороге, возможность для обгона, медленно едущий «форд-сьерра», перед ним — два грузовика и еще две машины чуть дальше, идут где-то под шестьдесят — минимум семьсот метров до следующего поворота. За предыдущим поворотом скрывался вид на отрезок открытой дороги, но что впереди? Подсчитаем. Одна, две, три секунды. Рискнем. Посмотреть в зеркало заднего вида. Погнали! Газ в пол, руки сжимают руль, спина вжата в сиденье. Запах кожи. Смутное осознание доносящихся океанических аккордов - возможно, Рихард Штраус. Тиканье индикатора. Мимо «форда». Мимо первого грузовика. Скорость до восьмидесяти. Погнали! Рычаг на третью передачу. Уже восемьдесят, приближаемся к покачивающемуся заду второго грузовика. Тввою ммать! Машина. Теперь она в сотне метров. Движемся быстро. Смертельно быстро. Проверить боковое зеркало. Напрячь амортизаторы. Скользнуть между двумя грузовиками. Попасть под расстрел гудков и мигание фар. Затем — бах! Выскользнуть обратно. Две сотни до поворота — что дальше, не видно, только зеленые кочки, серо-зеленая стена, ярко выделяющаяся черно-белая корова — держать третью передачу, добавить газу... восемьдесят... девяносто... сотня. Осталось пятьдесят метров, и второй грузовик обойден, брошен, оставлен позади — как дерьмо в сортире придорожной заправки. Оставлен позади как прошлое, как поражение, как сожаление. Билл испытал восхитительное чувство свободы, чувство освобождения, обманув смерть и выскользнув из мрачной гравитации тупых грузовиков. Он чувствовал это десять раз между Боргом и Хелмсдейлом, пятнадцать — между Хелмсдейлом и Брора, а затем все чаще и чаще, поскольку дорога развернулась, а холмы отползли от нее, дав ей струиться и извиваться, а не вилять и круто поворачивать.

Лэнгвелл-хауз, готический дом на холме, видневшийся, пока он пробирался сквозь Берридейл, как на картинке — замок Данробин, мимо ворот которого он проехал, оказавшись на пустынной главной улице Гол- спи. И солнце все еще садилось, и дорога все еще сияла в его лучах, и Билл все еще думал — или думал, что думал — ни о чем. Мимо «Горского центра вязаной одежды». Сколько свитеров купил Билл за свою жизнь, поддавшись на уговоры? Наверное, слишком много. Один из них — фиолетовый, с узором, связанный в этом самом магазине, — для девушки по имени Аллегра. Крошечная блондинка — слишком молодая для Билла. Тогда ей было двадцать два — против его тридцати пяти. Пухленькая, с очаровательным животиком, под кайфом она впадала в психоз и фанатично, словно одержимая, мыла руки воздухом. Каждый раз, когда такое случалось, Биллу приходилось успокаивать ее — а он не любил тащить работу в постель.

Сосала она как куртизанка — как богиня фелляции. Отодвигала крайнюю плоть губами, в то время как язык ее ласкал уздечку. Ее рука, почти детская, нырнула за складку ткани, нависавшую над его промежностью, ища его корень, поигрывая яичками. И все это — пока машина ехала вдоль берега залива Кромарти, мимо стрел и кранов Инвергордона. Даже тогда Билл заметил нездоровую схожесть автомобильного минета с маниакальным потиранием рук Аллегры. Таким способом она возвращала его под свой контроль; может, у него в руках и руль — но она управляла им, обсасывая его член.

Для Аллегры эта поездка в Оркни с Биллом была первой и последней. Несколько недель спустя их отношения не столько дали трещину, сколько разлетелись вдребезги, когда на вечеринке, устроенной средневозрастными друзьями Билла, Аллегра, напившись, заорала: «Почему бы ему не рассказать, что он обожает лизать у женщин между ног, а сам терпеть не может, когда они у него сосут!» - и плеснула водкой с тоником Биллу в лицо, а затем попыталась отправить следом и бокал. Этот бросок Билл отразил, и хрусталь разлетелся в стороны, столкнувшись с каминной полкой. После ухода Аллегры и Билла друзьям было о чем поговорить.

Пока машина, тикая, катилась по хмурой улице, Билл представлял себе, что в серых домах по обе стороны живут его бывшие куртизанки, мириад его любовниц. Это бы выглядело как сон, снятый Феллини. Нет, если подумать, лучше поселить своих бывших — их наберется минимум сотня — в самом замке Данробин. Он велик настолько, что для каждой из более зрелых найдется отдельная комната, а для молоденьких есть подходящие общие спальни. Билл улыбнулся, представив себе этот дворец разврата. Но разве Феллини не прав? Разве это не единственное возможное решение для борьбы с отвратительным чувством заброшенности, которое обязательно сопутствует серийной моногамии? Собрать их всех в одном месте. Не то чтобы Билл мечтал, чтобы все они были ему доступны в плане секса — скорее наоборот. Но он хотел, чтобы они находились в контексте, делавшем то, что существовало между ними, если не важным, то хотя бы жизнеспособным. Он хотел чувствовать, что это все имеет смысл, что это не просто животная случка, механические фрикции, теперь забытые, теперь — просто пыль.